Николай Еремеев-Высочин - Пако Аррайя. В Париж на выходные.

В делегации был, во-первых, как это тогда называлось, ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. В сущности, рок-группа, но такая, софт: с напевными мелодиями, без всякого металла или агрессии и идеологически правильно окрашенная. В Москве ребята играли в кафе «Метелица», и там, как рассказывали, позволяли себе многое с точки зрения репертуара, вплоть до «Лед Зеппелин». Но для исполнения на Кубе каждая песня утверждалась в ЦК комсомола, так что от списка они не отходили. Коронной, конечно, была песня «Наш адрес – Советский Союз».

С музыкантами – их было пятеро парней, которые, чтобы не закрыть себе выезд, от подписанного обязательства хранить целомудрие отходить не намеревались, – я быстро сошелся. Пил водку в их номере, поначалу делая вид, что у меня дыхание перехватывает от крепости. А когда, после первых же посиделок, водка закончилась, я приносил им ром, который мы потягивали с апельсиновым соком.

Еще в делегации была пара выпускников балетного училища Большого театра. Балеринку звали Марина: она была тоненькая, хорошо сложенная, только очень миниатюрная. Я ей совершенно определенно нравился – я постоянно ловил на себе ее взгляд. Возможно, нравился не столько сам по себе, а как существо из другого, кубинского, мира, общение с которым – хотя и до определенного предела – не возбранялось.

Я не меньше понравился и балеруну, его звали Максим. Понравился точно так же, как и Марине: через пару дней, когда мы стали приятелями, он постоянно пытался меня обнять. Дружески, за плечо, но стискивая его и поглядывая на меня удалыми глазами. Максим, если я бы ответил на его авансы, явно был готов и переступить запрет.

Это была рабочая часть делегации.

Представительствовали двое: очень обходительный и осторожный очкарик из Комитета молодежных организаций, которому было уже под сорок, но который просил всех называть его Гарик. При нем была молодая, но довольно бесформенная деваха из Иванова, какой-то освобожденный секретарь ткацкого комбината – не помню сейчас, как ее звали. Кстати, чтобы не уходить далеко от темы, Гарик с этой ткачихой на людях держался с комсомольским задором, но формально. При этом уже в одну из первых ночей я засек его на цыпочках перебегающего в номер ткачихи. Свободных девушек вокруг была масса, но эта, хотя и не фотомодель, видимо, его бы точно не сдала.

Скажу сразу, что никто из советских в качестве своего меня не раскусил, так что здесь я оказался на высоте. Не выдержал я мужского испытания.

С Тересой мы пересекались каждый день. Это была высокая, стройная, великолепно сложенная мулатка. Красивой я бы ее не назвал – по европейским стандартам. У нее был широкий приплюснутый нос, вывороченные негритянские губы, маленькие черные глаза и, что особенно портило ее в моем представлении, золотая коронка, обнажающаяся, когда она улыбалась. Но магнетизм ее тела был всесокрушающим! Вокруг нее постоянно вертелись парни из европейских капстран, хотя недостатка в гораздо более красивых девушках не было ни в итальянской, ни во французской делегации.

Тереса работала на подтанцовках в кубинском оркестре. Она выходила на сцену в голубом, расшитом золотом купальнике с бахромой на месте хвоста и с высоким головным убором из страусиных перьев, выкрашенных в яркий синий цвет. Разумеется, в кордебалете девушек было шестеро, и остальные смотрелись не хуже. Выделяло Тересу то, что на меня положила глаз именно она.

Дни делегатов были заполнены бесконечными речами в конференц-зале гостиницы и встречами-митингами с трудящимися Острова Свободы. Но каждый вечер артисты давали общий концерт для коллективов предприятий или сельскохозяйственных кооперативов. Так что вечером мы виделись обязательно.

Это началось с пустяков. То Тереса попросит меня застегнуть ей сзади крючок, то принесет мне за кулисы стакан сока. Всех ее подружек-танцовщиц после каждого концерта и возвращения в гостиницу совершенно недвусмысленно разбирали предприимчивые кубинцы (их, похоже, тоже инструктировали, что со своими – пожалуйста, а с иностранцами – ни-ни!). Но Тереса оставалась в одиночестве. Во всяком случае, домой она уходила одна. А я оставался в гостинице – меня на эти дни поселили вместе с советской делегацией.

Я тогда был слишком молод, чтобы задумываться, почему такой востребованной девушке, как Тереса, понравился такой ничем не примечательный парень, как я. Наверное – мне было где-то двадцать два, – на мне еще лежало очарование молодости, как говорят французы, красота дьявола. Но ведь и на ней тоже! Пусть черты ее лица не отвечали моим высоким представлениям о прекрасном, но когда на сцене она, улыбаясь публике, поводила бедрами и попой, трясла оформившимися превосходными грудями, когда всё ее гибкое, блестящее от пота тело покачивалось и изгибалось, подчиняясь чувству ритма, который Господь заложил в кровь только чернокожим, устоять перед ней не смог бы ни один мужчина.

Кроме меня! И то лишь до того дня – наверное, это был четвертый, – когда Тереса, закончив выступление, задержалась за кулисами. Их номер завершал концерт, и все уже ушли переодеваться. На опустевшей сцене лишь седоволосый курчавый негр наматывал на крючок веревки от занавеса, но вскоре и он ушел. Я стоял у сложенных у стены декораций, и Тереса подошла ко мне вплотную. Грудь ее еще часто вздымалась при каждом вздохе, свет прожекторов отражался в бесчисленных капельках пота, покрывавших ее тело. От него исходил экзотический, дурманящий животный аромат: смесь мускуса, каких-то других пряностей, ладана – не берусь его описать. Тереса не отрывала от меня одновременно завороженного и гипнотического взгляда; глаза ее расширились, я тонул в них. Потом она обхватила меня руками за плечи – она была на каблуках, и мы оказались одного роста – и прильнула ко мне всем телом: губами, грудью, животом, бедрами и особенно той частью тела, подходящего названия для которой я никак не найду.

Не расцепляясь, мы обогнули декорации и рухнули на сложенную за ними кучу каких-то брезентовых тентов. Самим процессом насладиться мне не удалось: Тереса стонала так, что мне приходилось зажимать ей рот рукой. Да и в тот, первый раз, наверное, это длилось недолго. Зато я навсегда запомнил чувство необычайного, непередаваемого освобождения! Ее влажное, жаркое, извивающееся и бьющееся подо мной тело, ставшее частью моего, пробудило во мне нечто, о существовании чего я и не подозревал, а потом с размаху распахнуло перед этим новым нечто бесконечные горизонты. В этот миг мне показалось, что я потерял зрение – настолько ослепительным светом вспыхнуло всё вокруг.

А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.