Александр Никонов - Анна Каренина, самка

– Нет-нет, я не о примерах, дорогая Анна Аркадьевна. Меня интересует, что есть само понятие святого и для каких целей оно вам надобно?

Анна не обратила внимания на то, что в ее отношении самец использовал слово «дорогая», прямо вытекающее из товарно-денежных отношений, поскольку так было принято – чтобы выказать человеку приязнь, его номинировали в условных единицах стоимости, правда, без указания конкретного числа и наименования валюты. Поэтому оценка Анны как товара не оскорбила ее, ибо таким образом говорилось о высоком качестве оцениваемого. И напротив, ее бы весьма обидело обращение «дешевая», поскольку как товар Анна оценивала себя чрезвычайно высоко.

Не дожидаясь, пока слабый мозг самочки справится с таким тяжелым заданием, в беседу вновь нетерпеливо вступил самец Поляков, обладающий жиром:

– Видите ли, господин хороший, по мне святое есть то, без чего не мыслимо само существование людей разумных, что априори является неприкосновенным, ценность чего не нуждается в доказательствах, а принимается на веру. Именно этим мы и отличаемся от дикарей. И если вы при мне будете хулить святое…

Анна была, скорее, согласна с таким определением. Потому что когда при ней начинали даже не хулить, а просто иронизировать над чем-то, что она считала святым, она испытывала в эмоциональной сфере ощущение дискомфорта, который был тем сильнее, чем сложнее было Анне объяснить, почему же над святым нельзя смеяться.

Такое бывало, когда ироничный Каренин обращал внимание Анны на какие-то нелогичности в ее системе мировоззренческих парадигм. И поскольку все мировоззрение Анны было целиком сказочным, то есть вращающимся вокруг действий Огромного Колдуна, и значит, сплошь состоящим из алогичностей и натяжек, самка проявляла сильные нервные реакции вплоть до агрессии. И чем глубже была логическая пропасть, куда ее загоняли, тем агрессивнее она становилась.

Поэтому Анна с нетерпением ждала, что ответит на эту, с ее точки зрения справедливую, фразу купца самец с бритым лицом.

– Э-э, любезнейший! – с жаром воскликнул Базаров. – Ну, вы тут и нагородили! Да неужто у дикарей нет своих святынь? А про табу вы слышали?

– Их святыни смешны и дикарски и не пристали цивилизованному человеку! – прытко возразил жировой шарик. – Я вам больше скажу: русский человек отличается от какого-нибудь, прости господи, негра органически!

– И если негра воспитывать в России, он никогда не станет русским? – прищурил кожные складки вокруг органов зрения самец Базаров.

– Никогда! Никогда!

– Значит, Пушкин – не русский человек?

Жировой Поляков оторопел. В его мозгу случился сбой программы: с одной стороны, он не хотел отказываться от своих слов и признавать поражение, с другой – ему было безумно жаль терять Пушкина, поскольку тот умел таким образом складывать слова, что получался ритмический рассказ, который воздействовал на эмоциональную сферу сильнее, чем ритмически не согласованный текст. А это ценилось, ибо приносило кайф.

Анна тоже любила на досуге почесать чувствилище о Пушкина и поэтому также находилась в некотором затруднении. Она помнила, что Пушкин – не только эфиоп, но и самый русский из всех русских поэтов. И ей было интересно, как выкрутится из этой истории купец Поляков. А как только ей стало интересно, самка попала в положительный сегмент эмоциональной сферы и начала купаться в приятных ощущениях.

Отвлекаясь, необходимо заметить, что поисковый инстинкт – один из самых сильных инстинктов высокоразвитых млекопитающих – доставлял своему носителю не только массу неприятностей, но и много поводов для развлечения. Именно он гнал наиболее беспокойных особей с гипертрофическим развитием этого инстинкта открывать новые земли, проливы и горы, а особей менее озабоченных приводил к чтению детективов и выслушиванию сплетен, каковыми занятиями они расчесывали свой зуд до полного удовлетворения.

– Пушкин – русский! – попытался выкрутиться самец Поляков. – Потому что он уже не в первом поколении эфиоп. Обрусел, кровь намешали.

– Допустим, – легко согласился Базаров. – Значит, у дикарей есть святыни, и у нас есть святыни, разница только в том, что наши святыни лучше! Так я понял?

– Для них лучше свои, для нас – свои. А если мы начнем хаять свои святыни, что же это будет?

– Хаять – первый шаг к низложению, – пустил звук Базаров. – А кто сказал, что некоторые устаревшие, дикарские святыни не нуждаются в свержении? Конечно, судьба ниспровергателей трудна, порой их за это распинают…

– Не кощунствуйте, молодой человек – вступил в информационный обмен самец в черном, с лицом густо поросшим шерстью и с крупным символом преждевременного и мучительного прерывания жизненного цикла на круглой брюшине.

– Что вы называете кощунством? – поинтересовался бритый самец.

– Кощунство – оно кощунство и есть. Не поминайте всуе господа нашего Иисуса Христа.

– Почему?

На мгновение служитель Огромного Колдуна растерялся, но быстро нашелся:

– Грех.

– Беру его на себя, – мгновенно согласился Базаров. – Теперь я могу кощунствовать?

Воцарилось молчание. Мозг Анны тоже не давал никаких команд на модулирование звуковых волн при помощи вкусового отростка, поскольку занимался обработкой и анализом поступившей информации. Если б у всех присутствующих на головах были небольшие лампочки, они бы часто замигали, свидетельствуя о предельной загрузке.

Анна знала, что такое грех. Грехом назывались такие действия особей ее вида, которые по каким-то загадочным причинам не нравились Огромному Колдуну. Причем Огромный Колдун обладал весьма капризным вкусом, поскольку для разных племен он установил разные системы запретов. Они были во многом странны и нелогичны. Например, Анне и ее соплеменникам Огромный Колдун разрешил употреблять в пищу протоплазму хрюкающих всеядных, а некоторым племенам и народам строго-настрого запретил. Также он почему-то запретил кипятить козлят в водно-жировой эмульсии, полученной от той же козы, которая произвела варимый помет. Понять смысл этого запрета Анна долгое время пыталась, но так и не смогла, а спросить толкователей воли Огромного Колдуна как-то постеснялась.

Запреты Огромного Колдуна не носили абсолютного характера, то есть их можно было нарушать, но считалось, что за это Огромный Колдун непременно отомстит. Месть Колдуна могла быть двух видов: он мог отомстить особи, нарушившей запрет, либо при ее жизни или после ее смерти. Если никакие несчастья на особь-нарушителя в течении жизненного цикла не обрушивались, тогда говорили, что уж после смерти Колдун отомстит совершенно точно!

Более того, исходя из каких-то своих соображений, Колдун конструктивно заложил в своих питомцев возможность грешить, то есть делать то, что ему не нравится. Для чего было нужно вносить в систему подобную ошибку, никто не ведал, и даже толкователи воли Огромного Колдуна не могли четко ответить на этот вопрос – зачем Колдуну было создавать не только правила, но и их нарушителей?.. Ясно было только одно: люди нарушать правила имели полное право, и это не просто декларировалось – возможность свободно нарушать правила считалась благодеянием и признаком особой любви Огромного Колдуна к созданным им тварям…