Патрик Уайт - Фосс

В пылу страсти она схватила его за руку и крепко сжала. Все их жесты были некрасивы и судорожны. Мужчина и девушка стояли, широко расставив ноги под покровом своих невинных одежд, чтобы удержаться на шатающейся земле.

– Не вижу между нами никакого сходства, – заявил Фосс.

Он снова стал холоден, хотя и не мог отвести от нее взгляда. Руки Лоры цепко сжимали его запястье.

– Наверно, мы оба прокляты из-за нашей гордыни, – сказала Лора.

Фосс стряхнул ее руки и отшатнулся. Он вытер влажные губы, перекошенные скорее от гнева, чем от слабости. Он глубоко задышал. Он пил громадные бесплодные небеса, полные мерцающих звезд. Девушка подле него теперь ощущалась как нечто мягкое и беззащитное.

И в самом деле, Лора Тревельян больше не чувствовала себя вправе узнать что-нибудь еще, какие бы истины ей ни открылись.

– Вы решили покончить с Богом по причине рассудочного тщеславия, – проговорил Фосс, наверняка с улыбкой. – Однако последствия этого – забота исключительно ваша, уверяю вас.

Так оно и было, и он давал ей это понять.

– Думаю, вы подозреваете в том же самом и меня, – продолжил Фосс. – Вам следует понимать, что в Бога я верю. Хотя и поклоняюсь Ему с гордо поднятой головой. Ах, смирение, смирение! Мне оно кажется особенно мерзким. Кстати, мой Бог – выше смирения.

– А, – кивнула она. – Теперь я понимаю.

Все прояснилось. Она увидела, что Он стоит в сиянии Своей собственной светозарной пустыни. Разумеется, Он был неуязвим.

И вот тогда Лора Тревельян преисполнилась к нему жалости. Себя она больше не жалела, как много недель подряд в доме дядюшки, чей неизменно доброжелательный материализм весьма способствовал жалости к себе. Вместе со смирением к ней вернулась любовь.

– Я буду думать о вас с тревогой, – сказала она. – Гордость такой силы перед лицом того, что вам предстоит в этом путешествии, не может не вызывать тревоги.

– Я не привык себя ограничивать.

– Тогда я научусь молиться за вас.

– Я подловил вас дважды! – засмеялся он. – Вы – апостол Любви, маскирующийся под атеиста, исходя из собственных инквизиторских соображений! Моя бедная мисс Тревельян! Ваши молитвы будут следовать за мной в глубь Австралии, словно клочья белой бумаги. Я так и вижу эти трепещущие на ветру клочья! И теперь я знаю наверняка, что вы – из тех, кто молится.

– Я давно перестала молиться. Но я научусь.

Эти простые идеи окружало столько трудностей, что им едва удалось зародиться в ее смятенном разуме.

Потом уже он коснулся ее, обняв за плечи, и они поняли, что вернулись обратно в свои тела.

– Мне кажется или стало очень холодно? – спросила она, содрогнувшись.

– Вас будут искать. Мы заблудились в саду.

– Все слишком заняты друг другом.

– Сегодня вечером я был вам ненавистен, – заметил немец, словно это только что пришло ему в голову, однако девушка не обиделась, поскольку обрела утраченные некогда убеждения, и теперь его недостатки ее даже радовали. – Мы поступили неразумно, позволив друг другу вторгнуться в наши естества.

Она улыбнулась.

– Я знаю, что вы улыбаетесь, – сказал он, затем рассмеялся и спросил: – Почему?

– Мне понравился оборот «наши естества», – ответила она. – Разве это не выразительно?

– Еще как выразительно, не побоюсь этого слова, в своей неуклюжести.

Тем вечером красивая, но неуверенная в себе девушка в мерцающем синем платье и страстная, но растерянная душа женщины, которая металась по темному саду, пытаясь спасти (если не сказать подчинить) другую душу, были совершенно чисты от несуразного плотского влечения.

– Я давно отказалась от попыток выразить свои мысли и чувства, – призналась она.

Мужчина зевнул. Он знал, что ему приятно общество этой измученной молодой женщины, которая в данной ситуации держалась поразительно естественно, как и велело хорошее воспитание.

– Когда я была моложе, – сказала девушка, словно с тех пор пронеслись годы, – то вела дневник. Я записывала все подряд, все подряд. Хотя многое выразить не удавалось, я очень собой гордилась, перечитывая записи. И вдруг я прекратила писать. Смотрела на чистый лист, и он казался мне куда более выразительным, чем моя собственная пустота.

Мужчина снова зевнул. Однако он вовсе не скучал, он был счастлив. Хотя его тоже измучили события вечера, физическое истощение перекрывало воспоминания о них.

– В экспедиции я буду, разумеется, вести путевой журнал, – сказал Фосс, – который вы после прочтете, следуя за мной шаг за шагом.

Даже его гордыня устала и обрела черты ребячества.

– Официальный путевой журнал, – без всякой иронии прошептала молодая женщина усталому ребенку.

– Да. Официальный путевой журнал, – повторил он на полном серьезе.

Конечно же, она намеревалась его прочесть с тем интересом, который женщины питают к мужским достижениям.

О, я должна за него молиться, сказала себе Лора, ведь ему это очень понадобится. По непонятной причине ему льстило, что она просто находится рядом и уже ничего не говорит. Фосс был весьма доволен.

В светящемся окне возникла миссис Боннер и принялась вглядываться в темноту, словно желая прочесть ее мысли. Она позвала:

– Лора! Лора, дорогая, ты где? Ло-о-ора!

Племянница сочла своим долгом отправиться на зов. Уходя, она едва коснулась руки Фосса. Он гадал, не стоит ли ему остаться, но сразу же последовал за девушкой.

Они вышли на свет почти одновременно. Словно оба ходили во сне, содрогнулась тетушка Эмми.

– Мое дорогое дитя, ты замерзнешь… – принялась она сетовать и нахмурилась, однако сделала вид, что не замечает немца, – на этом коварном ветру.

И с этим никчемным мужчиной! Она закуталась в невидимую шаль, словно пытаясь защититься от неловкой ситуации.

– Миссис Холлиер очень хочет услышать в твоем исполнении ноктюрн Филда – тот, с красивенькой мелодией ближе к концу, которую я так люблю.

Они вошли в розовую комнату, где дядюшка сложил руки треугольником и объяснял мистеру Пэлфримену, у которого слипались глаза, опасности засилья сектантов, не говоря уже о католиках, в колонии. Как ни странно, духовные вопросы заставляли тело мистера Боннера раздуваться.

Лора Тревельян тут же села за фортепьяно и довольно посредственно сыграла ноктюрн Филда.

Немец, который вошел в гостиную вслед за леди, стоял, кусая губы и не замечая странности, даже неприличности своей позы, слушая или делая вид, словно музыка провозглашала некую идею, намного превышающую уровень приемлемой заурядности. И он совершенно по-хамски, как отметила позже мисс Холлиер, плюхнулся на диван с прямой спинкой, которая выдержала атаку с честью. Он сидел, развалившись, периодически проводя рукой по лбу и закрытым глазам, и вроде бы не заметил, что Лора встала из-за фортепьяно.