Александр Генис - Дзен футбола

Есть в заповеднике и хищники - одичавшие '. собаки, которым ничего не стоит перебраться; через забор. И еще - семейство осторожных • лис. Весной их, как нас и тех же лягушек, обуре- ", вает любовь, и тогда в лесу пахнет ванилью - словно в пекарне. Но чаще всего мне встречают- I ся в заповеднике олени. Многих я знаю в лицо,; но они все еще не привыкли. Ходят за мной, как приклеенные, и рассматривают. Видимо, я им; кажусь даже более интересным, чем они мне.

Конечно, в этой идиллии, как и в нашем мире, не обходится без войн. То на кости наткнешь-: ся, то на перья. Как-то я даже видел змею, поглощающую угря. Сюрреалистическое, надо сказать, зрелище: единоборство двух шлангов. Но хоть в эти схватки мы не вмешиваемся. На чужой территории нам приходится воздерживаться от давней привычки - отделять зерно от плевел, защищать добро от зла и разнимать палача с жертвой.

Этот карликовый Эдем называется «Green-brook Sanctuary». Первое слово - название ручья, игривыми зигзагами пересекающего лес, чтобы обрушиться скромным водопадом со скал, украшающих нью-джерсийский берег Гудзона. Со вторым словом - сложнее. «Sanctuary» - не просто заповедник, это - еще и «убежище», причем в том древнем, дохристианском смысле, о котором мы давно забыли, а сейчас так кстати вспомнили.

Первобытные народы отводили часть своей земли под заповедные участки, которые строго охранялись от всякого ущерба. Экологическую чистоту, за которой так свирепо следили, оправдывало присутствие духов, населявших отведенные - или захваченные ими - места. Человек сам себе ставил переделы в своем неостановимом преображении природы в культуру. Объявив определенную часть мира неприкосновенной, он назвал ее священным убежищем - от нас и для нас. Даже попавшие туда преступники оказывались в безопасности. Живущих в священной роще богов нельзя было раздражать видом кровопролития. Им не было дела до счетов, которые люди сводят друг с другом. Так, защищенную могучими табу природу не оскверняли ни корысть, ни трудолюбие, ни дрязги. Предостав- '. ленная самой себе, она жила по своим, а не нашим законам.

Именно такой - архаический - статус охра- I няет наш заповедник. Он служит убежищем не; только для зверей, но и для людей, хоть на час ". убегающих сюда от культуры, которую они же и; создали. Входя сюда, мы оказываемся по ту сторону цивилизации. И не только потому, что из: всех ее примет здесь одна избушка натуралист-; ки, следящей за не ею установленным порядком, ', но и потому, что соприкосновение с нетронутой; природой меняет строй души, омолаживая ее на несколько тысячелетий.

Уроки нечеловеческого бытия помогают склеить душу, расколотую страхом и сомнения- I ми. Природа - своего рода бомбоубежище, где; можно перевести дух в безучастной среде. Для такого терапевтического воздействия лучше всего подходит та часть природы, к которой мы не имеем отношения - не клумба, а лес, не курица, а чайка, не пляж, а болото, не прирученная, а дикая природа. Тут ее спасли от одомашнивания, • чтобы не превратить в достопримечательность.

Превращая лес и горы в объект осмотра, мы забываем, что природа - «не нашей работы», что главное ее свойство - нерукотворность. Она-то в отличие от нас была всегда. Мы для нее - случайная выходка эволюции. Может, она и не в силах исправить эту ошибку, но это еще не повод, чтобы нам об этом забывать.

Робко приходя к ней в гости, человек встречается с миром, не предназначенным для него. Оттого природа и кажется безразличной, что мы на нее не похожи. Дерево не знает, что оно - часть пейзажа. Оно живет само по себе. И эта принципиально иная жизнь дает нам материал для сравнения. Безразличие природы лечит, меняя привычный масштаб. Мир был до нас и будет после нас. Человек в нем гость, причем незваный. Безучастность природы выводит из себя. Зато нам есть, куда вернуться.

ью-Йорк - город зрелищ, точнее - город-зрелище. В отличие от других мировых столиц - Лондона, Парижа, Петербурга - он, как бы мы ни любили О. Генри, не подается литературному освоению. Даже Бродский признавал этот обидный для читателя факт.

«Нью-Йорк, - говорил поэт, - мог бы описать только супермен, если бы он решил сочинять стихи».

Пока этого не произошло, и свои, и чужие полагаются на зрительные образы, которые выбалтывают городскую подноготную в свойственной Нью-Йорку манере - громко, но загадочно. Часто город говорит с нами архитектурным наречием, охотно - диалектом витрин, обычно - «шершавым языком плаката», рекламного, конечно.

Если западная столица Америки - фабрика иллюзий, то восточная - мастерская штампов, или, что то же самое, - лаборатория архетипов. Там, где в Лос-Анджелесе Голливуд, в Нью-Йорке - Мэдисон-авеню. Рекламная версия видео кратии реальность не разбавляет, как кино, а прессует, как картина, увеличивая емкость образа до того предела, за которым покупатель тянется к бумажнику. (Из тертого ньюйоркца легче выдавить слезу, чем доллар.)

Живя в тесном родстве со своим старшим братом - искусством, реклама охотно пользуется его покровительством. В Нью-Йорке не обязательно ходить в музеи, чтобы узнать, какая выставка пользуется сенсационным успехом. Модное выплескивается на улицы афишами и покроем, определяя на целый сезон стиль города, его изменчивый и навязчивый облик.

Каким только я не видал Нью-Йорк за проведенные в нем треть века. Но лучше всего ужился с Нью-Йорком, конечно, Малевич, надолго зашифровавший город своим супрематизмом.

Оно и понятно. Опережая календарь, Нью-Йорк всегда любил будущее, в жертву которому русское искусство так охотно приносило настоящее. Сегодня, однако, этот футуристический брак распадается, причем как все в Нью-Йорке - прямо на наших глазах.

Сходит на нет функциональный минимализм, которому город обязан длинными улицами плоских коробок. Линяет моя любимая эстетика Сохо, романтизировавшая индустригиислъсыьии i JUXIJTI.\J альные руины. Но главное - мельчает пафос больших градостроительных идей. Убедительней всего это показал конкурс на лучший проект комплекса, призванного заменить разрушенные «близнецы». Именно убожество предложений, разочаровавших и мир, и город, доказывает, что Нью-Йорк перестал вписываться в созданную, казалось бы, прямо по его выкройке идиому модернизма. На смену ему, решусь сказать, идет не новый стиль, а старое мировоззрение, заново открывающее отвергнутую тремя предыдущими поколениями цивилизацию.

Как теперь принято говорить по любому поводу, все началось 11 сентября. Алчный купец и богемный художник, Нью-Йорк, напрочь лишенный героического прошлого, пацифист по своей натуре. Поэтому свою первую антивоенную демонстрацию он учинил уже на третий день. Она состоялась в парке Юнион-сквер, на 14-й-стрит. Все улицы южнее были закрыты для движения. Спасатели с собаками еще надеялись найти выживших, дыра на месте близнецов дымилась, и люди ходили в масках. Дышать было трудно, и погибших еще не опознали.