ЖАН-МАЛЫШ С ОСТРОВА ГВАДЕЛУПА

Было в этом жутком рассказе раба одно обстоятельство, которое особенно озадачило нашего героя. Ликелели упомянул о наемниках белых завоевателей — темнокожих воинах в широких шароварах и красных колпаках с кисточкой. Умирающий так подробно их обрисовал, что перед Жаном-Малышом вдруг предстала пожелтевшая фотография, которую охотно показывал всем один старик из Лог-Зомби, некто Бернус — ох и луженая же была глотка!.. Так вот, этот Бернус утверждал, что в молодости участвовал в завоевании Африки. Конечно, он мог и присочинить по крайней своей дряхлости — Жан-Малыш хорошо помнил, что его рука, державшая фото, была изглодана временем до самых костей. Но все завсегдатаи веранды тетушки Виталины сходились в одном: на старой карточке был не кто иной, как негр Бернус, стоявший по стойке смирно во всей красе своих двадцати лет, облаченный в яркую причудливую форму, так подробно описанную беглым рабом…

Когда все эти слухи подтвердились, проседь Жана-Малыша разрослась в сплошную белоснежную шапку, пышную, как хлопковый куст под солнцем. И он спрашивал себя, что произойдет, если белые окажутся у границ королевства Низких Сонанке: а вдруг ему случится тогда встретить молодого человека с пожелтевшей фотографии — узнает ли он его в сражении, попробует ли заговорить с ним? Но что он мог ему сказать? Скорее всего, он постарался бы его убить. А если бы все так и вышло, то какая судьба постигла бы воспоминание об этом старом фото, виденном когда-то на веранде тетушки Виталины: пропало бы оно или продолжало качаться на волнах памяти тоненькой скорлупкой, готовой безвозвратно кануть в бездну забвения, как и все остальное, связанное с Лог-Зомби?..

КНИГА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается о жизни и

приключениях Жана-Малыша в Африке, обо

всем, что с ним произошло до того, как он

спустился в Царство Теней; правдивое и полное

повествование с неведомыми доселе

подробностями о том, как наш герой любил,

ненавидел, праздновал рождения и хоронил,

веселился и воевал, не забывая о видениях

другого мира.

1

Первые недели в африканском племени были похожи на яйцо — такие же гладкие, заполненные до отказа и загадочные. За внешней простотой жизни Низких Сонанке, этих детей саванны, не знавших, казалось, других забот, кроме рождений, болезней и смертей, крылись непостижимые для гваделупца тайны бытия. Земля была для них материнским чревом, и они пользовались плодами ее с глубокой почтительностью: прежде чем срубить дерево, приносили в жертву петуха, которого, в свою очередь, кропили жертвенным пальмовым вином. Свое тело они считали чем-то вроде нетленного зерна, бесконечное число раз прораставшего из тьмы и во тьму уходящего, так что каждый приходился сам себе и дедом, и внуком одновременно. И уж совсем трудно было привыкнуть к тому, что они не видели никакой разницы между сном и явью и могли, если вздумается, потребовать от вас отчета за поступки, которые им привиделись ночью. Так, одной девушке приснилось, будто Жан-Малыш за ней ухаживает, и на следующее утро произошла пренеприятная сцена, которая могла кончиться весьма печально, не будь наш герой гостем короля; но, к счастью, за редчайшими исключениями, люди эти вели себя во сне с тем же достоинством и благоразумием, с той же незыблемой порядочностью, что и наяву.

Если не считать этой кутерьмы с жертвоприношением петуха дереву и пальмового вина петуху, новая жизнь напоминала ему ту, что он знал в Лог-Зомби, что протекала между охотой в горных лесах и мирной суетой в деревне…

У Низких Сонанке было огнестрельное оружие, «пух-пух» — так называли они несуразные, ржавые трубки, прикрепленные к деревянным прикладам, украшенным такой искусной резьбой, что приклады эти сделали бы честь и золотым стволам. Опасная была штука эти ружья; случалось, они разрывались прямо в лицо стрелку, и их брали в руки только в случае крайней необходимости: чтобы в пору жестокой сухмени пальнуть раз-другой в небо и вызвать тем самым дождь. По сравнению с этой рухлядью мушкет Жана-Малыша был самим совершенством, чудом, да и только. Каждое утро главный прорицатель короля рассказывал, что за зверь ему приснился и где его следует искать — в каком лесу, у какой реки, на какой поляне; после этого наш герой отправлялся на охоту в сопровождении носильщиков мяса, коих было ровно столько, сколько требовалось, чтобы справиться с привидевшейся прорицателю добычей, и были те охоты действительно сказочными, ибо дичь будто и вправду поджидала его в указанном месте…

Да и сам мушкет вроде как ожил, разъярился, почуяв африканскую землю. Уже иссякли все боеприпасы, кроме последней, свято хранимой в память о деде серебряной пули. И Жан-Малыш стрелял всем, что попадалось под руку: острыми кусочками железа, мелкими камешками, которые вышибало из ствола некое подобие пороха, изготовленного из селитры, издававшего при выстреле жалостливое заячье верещание, и все же любой подобный заряд доходил до самого нутра слона, крушил броню носорога, насквозь дырявил толстенный слой жира бегемота, или, на языке Низких Сонанке, водяной лошади. Добычу приносили домой под звуки рожка, чуть позже вокруг дерева Старейшин зажигались факелы, под кроной баобаба понемногу набирал силу праздник и, когда на холмы падала ночь, расходился вовсю…

2

Самые красивые невесты так и вились вокруг гостя короля; их влекла окружавшая его тайна, тешили надежды, которые всегда сопутствуют всему неизвестному, новому, редкому и недостижимому — короче говоря, всему тому, что и в нашей деревне любой вскружило бы голову. Когда этот молодой охотник отдавался танцу, он сверкал как солнце: «настоящий красавец-бык в праздничной упряжи», — восторгались местные красавицы на выданье. «От такого за один раз тройню понесешь, для него это пара пустяков», — поддакивали им старухи, которым поручили совершить обряд омовения гостя в день его появления в деревне. Но наш герой не обращал внимания на эту бабью болтовню, в ушах его звенел и звенел крик Эгеи, раздавшийся в ином мире, в ином времени, под тем фиговым деревом, чьи корни приютили их после происшествия у грузовика. Он корил себя, пытаясь вспомнить о долге, об обещании королю Эманьеме, но все напрасно: во всех здешних милых девушках он замечал лишь отдельные черты, напоминавшие ему потерянную любовь: у одной грудь, у другой бедра, лебединая шея или крутой безмятежно-мечтательный лоб…

Нашлась среди них и такая, что говорила голосом Эгеи — только в этом, пожалуй, и заключалась вся ее прелесть. Ее-то и выбрал он в один прекрасный день в жены, когда сын короля предупредил его о ропоте недовольства, витавшем над очагами и грозившем достичь слуха мужчин, а значит, стать опасным — ведь всем известно, что одиночество — мать колдовства…