У рыбацкого костра

Креветок продавали в толстых бумажных фунтиках. У каждого рыболова торчало в кармане по два-три таких фунтика вместе с горстью маслин, куском брынзы и свежего арнаутского хлеба.

Торговала креветками - по-одесски «рачками» - тут же на молу худая женщина тетя Пая с таким взвинченным голосом, что вытерпеть его могли только философически настроенные одесские рыболовы.

- Слушайте, граждане! - пронзительно говорила тетя Пая, сидя на перевернутой корзине из-под креветок. - Неужели я приговоренная навеки к этим проклятым рачкам? Так нет же, и нет! У меня есть своя думка вырастить из моего Моти знаменитого скрипача. Он учится у самого Столярского. Чтобы мне добра не было, если я не сделаю из Моти свое утешение.

Было совершенно непонятно, к кому обращалась тетя Пая со своими речами. Рыболовы сидели поодаль на краю мола, свесив ноги и воткнув в щели между камнями длиннейшие бамбуковые удилища, или, как их зовут в Одессе, «пруты». Голос тети Паи, конечно, долетал до рыболовов, но они так привыкли к нему, что уже не слышали его, подобно тому, как береговой житель перестает замечать шум прибоя.

Слушал тетю Паю только рыжий кот Зяма - единственный постоянный обитатель волнолома. Он спал на солнцепеке около тети Паи, закрыв один глаз. Второй глаз был на всякий случай только прищурен. Зяма лениво следил этим глазом за всем, что делалось вокруг.

Как Зяма попал на мол, никто не знал. Большинство рыболовов склонялось к той мысли, что кот этот был сильно вороват. За это хозяин и завез Зяму на мол. Дело в том, что мол не соединялся с берегом, сюда переезжали на шлюпке. Зяма остался на молу, как на необитаемом острове.

Зяма воровал рыбу и этим питался. Жил он в пещере от вывалившегося из мола большого камня. Пещера была расположена не со стороны моря, где набегал прибой, а со стороны порта. Там даже в штормы было тихо.

То, что кот сообразил, где поселиться, вызывало к нему даже некоторое уважение. Может быть, из этого уважения кто-то из рыболовов поставил в пещеру к Зяме пустую жестянку от консервов. В эту жестянку рыболовы наливали коту пресную воду, а то, бывало, и ситро, если кто-нибудь привозил шипучку и опускал «для прохлады» бутылку на длинном шпагате с волнолома в морскую глубину.

Креветок тетя Пая держала в круглой корзине, прикрытой морской травой. В корзину была воткнута палка, а к ней прибита дощечка. На дощечке рукой будущего знаменитого скрипача было нетвердо написано: «Граждане! Кредит портит отношения!» Но, несмотря на эту предостерегающую надпись, тетя Пая охотно отпускала рыболовам креветок в кредит.

Мы проводили на волноломе с поэтом Эдуардом Багрицким целые дни и возвращались в город сожженные солнцем до медного блеска.

Багрицкий научил меня ловить на самолов - длинный шнур с несколькими крючками и тяжелым грузилом на конце. Одесские рыболовы ловили только на белые серебряные крючки. На эти крючки морская рыба брала, по их словам, охотнее, чем на черные.

Ловля на самолов оказалась увлекательным делом. Мы со свистом раскручивали над головой грузило и далеко закидывали шнур. Он разрезал малахитовую воду и уходил на дно. От шнура бежали торопливыми струйками пузыри воздуха. Море дышало: вода то медленно подымалась, натягивая самолов, то опускалась, и тогда самолов провисал.

После речной ловли я не сразу привык к тому, что не надо смотреть на поплавок. Поплавка на самолове не было. Клев передавался по шнуру, как нервный дрожащий удар. Тогда надо было подсекать и быстро выбирать снасть.

Попадались большие черные бычки - «кнуты», мелкая камбала - «глосс», барабулька, морские окуни и ерши.

Морские рыбы казались мне тогда очень загадочными. Они вырывались из глубины, трепеща, разбрасывая брызги, и падали на горячие камни волнолома, как сказочные существа из далекого прохладного мира. Все в них было удивительным: не только радужный блеск и странная окраска, но и острый свежий запах. «Может быть, - думал я, - так пахнут коралловые рифы» (хотя этих рифов на Черном море и не было). А может быть, рыбы пахли пузыристыми морскими водорослями. Или морской водой с ее великолепной и неиссякаемой свежестью. Запах этот был похож на дыхание озона после длинной и веселой грозы.

Барабулька, блестящая, как новенькая серебряная монета, на воздухе тотчас лиловела и покрывалась красными пятнами. Морские окуни переливались, как перламутр, тончайшими и туманными красками, заключенными в морской воде, - от лазоревой до золотой и пурпурной. В раскраске окуней было что-то схожее с тускнеющим цветом отраженных в море вечерних облаков.

Однажды худой рыболов в вылинявшей турецкой феске вытащил морского петуха - очень редкую и самую причудливую рыбу на Черном море.

Петух лежал на молу и шевелил плавниками, разгораясь всеми оттенками синего цвета. Вокруг стояли толпой рыболовы и молча смотрели на чудесную рыбу, похожую на слиток живых драгоценных камней.

Потом самый старый рыболов Христо подошел к морскому петуху, осторожно взял его под жабры, спустился по выщербленному каменному трапу к воде и бросил рыбу обратно в море. Это был старый рыбацкий обычай - всегда выпускать в море морских петухов. Они были слишком необыкновенны. Зажарить их и съесть казалось таким же кощунством, как если бы человек растопил печку картиной знаменитого мастера.

Я хорошо помню один «великий скумбрийный день» на волноломе. Над морем лежал, чуть колеблясь, синий и прохладный поутру штиль. Сквозь утреннюю дымку ржавым золотом и охрой проступал далекий Дофиновский берег.

Ослепительная солнечная тишина простиралась от подножия мола на сотни миль в открытое море. Оно молчало на всем своем протяжении до берегов Крыма, Кавказа, до Анатолии и Босфора. Даже рыболовы, сидевшие с длинными своими «прутами», перестали покачивать ими в воде, завороженные синевой и безмолвием.

Тетя Пая тихо вздыхала:

- До чего же приятное наше море! - говорила она вполголоса. - Такое приятное, что и не поверишь, будто на свете есть всякие ненависти и страсти.

Мы с Багрицким лежали на молу и смотрели в небо. Оно, казалось, неслось все ввысь, к какому-то блистающему и недостижимому зениту. Шнуры мы намотали на босые ноги. Бычки нетерпеливо дергали за шнуры, но нам было лень подняться, жаль нарушить величавое сияние этого утра. Багрицкий вполголоса читал стихи Веры Инбер об одесской осени:

Осенний воздух тонок и опасен.

Иной напев, иной порядок дней.

И милый город осенью прекрасен,

И шум его нежней…

Внезапно все сдвинулось и смешалось. Рыболовы схватились за удилища. Над водой, как заряд из тысячи серебряных пуль, взлетела скумбрийная стая. Скумбрия разлеталась веерами, неслась потоками живых узких веретен. Тучи чаек налетали с открытого моря, шумя крыльями. Казалось, на волнолом несется метель.