У рыбацкого костра

Так продолжалось с четверть часа, не убавляясь, а потом, хоть дождь не затих, стало убывать в звуке: уже не гул, а шум, а потом дробящий, как крупой, прошел по палатке волнами, то возрастая, то сникая, и вдруг смолк совсем.

Мы несмело откинули влажный полог и ахнули. Прямо от нашей речки, от ближайшего круглого куста, окрашивая этот куст в желтый цвет, столбом, нет, фонтаном круто вверх взметнулась широкая радуга. Такая живая, густая, такая переливающаяся влажными соками земли, что смотреть на нее было больно. Наверное, никто из нас никогда не видывал, чтобы радуга вполко- леса, такой насыщенности, такой силы, без единого пробела в цвете, огненно полыхала в непосредственной близи. Казалось, что именно от нее, от ее дрожащей поверхности, исходил этот оглушительный зеленый аромат листьев, цветов и трав…

Наши дети - вот глупый народ! - побежали по мокрой траве к тому самому кусту, где извивалась, откуда истекала радуга, чтобы вблизи посмотреть чудо рождения. Но разве возможно наблюдать чудо, да еще вблизи?!

Мы-то, взрослые, уже знали, что если чудеса и бывают, то лишь на расстоянии, именно там, где никто не может видеть, как они происходят. Теперь в этом предстояло убедиться нашим детям.

Мы же занялись сырыми палатками, опрокинутой посудой, поглядывая в ту сторону, куда уходила, обнажив рваный аспидночерный бок, уже нестрашная, почти живописная туча. Все блестело, все сияло на солнце.

И вот в такой именно момент Володя решил закинуть свою сеть. Ему почему-то казалось, что в мутной от дождя реке сейчас особенно добычливо ловится рыба. Я не упомянул, хотя это надо непременно сделать, что Володя работает шофером - развозит на машине почту. То есть теперь, когда прошло достаточно времени, я говорю о его профессии в прошлом времени. Сейчас он вообще нигде не работает. У него с давней поры, еще с той, когда он работал в колхозе, оказалась застарелая болезнь ног, которая вызывает гангрену пальцев и которая в простонародье именуется «окопной болезнью». Гангрена грозила распространиться на голень, и ногу ему ампутировали.

Но это все потом. Через много лет. Я сейчас подумал, что, как и многие деревенские ребята, он потому и тяготел к сетке, а не к удочке, что на деревне Ьеть да острога не почитаются чем-то браконьерским. А удочка, с точки зрения мужика, - это скорей городская забава, времяпрепровождение, а не дело.

В общем, пока мы занимались хозяйством да обедом, Володя в одиночку закрепил один край сети на берегу, а другой потащил за собой в воду. Потащил да за что-то там зацепился. Подергал, подергал и заорал мне на берег:

- Эй, потяни другой конец!!!

Пока мы так тянули да перебрасывались словами, к нам подошли эти двое: директор совхоза и его помощник.

Мы видели их, но чуть раньше, в самом начале дождя, когда они подъехали на брезентовом «газике», в метрах ста от нас вышли из машины, прикрывшись плащ-палатками, и стояли там у воды. Но мы тогда никакого внимания на них не обратили. Теперь же Володя, стоя по пояс в реке, что-то мне кричал, вроде того, что дергай, да не так, а так, и не на себя, а в сторону, да не порви чего. Директор оказался за моей спиной и глуховатым голосом произнес:

- Это что же, сеть, да? А кто вам разрешил ловить здесь сетью?

Сказано, повторяю, это было довольно спокойно, но по-хозяйски. А так как сеть все не тянулась, Володя кричал, а человек за спиной говорил довольно властно, я, психанув, крикнул, не оборачиваясь:

- Вы-то кто такие?

- Я директор здешнего совхоза, - ровно сказал человек. - А это мой завхоз. А вы? Из Москвы? Как же не совестно вам, москвичам, заниматься браконьерством?…

- Да подите вы! - крикнул я в сердцах, повернувшись к говорившему. Меня разозлило, что здесь, в этой дурацкой ситуации, когда я не имею отношения к сети, меня стыдят и называют браконьером. Тем более что я всегда считал себя охранителем природы и никогда не позволял себе ветки лишней срубить, не то чтобы попирать законы. А Володя, главный зачинщик и виновник моего позора, спокойно наблюдает из воды за нашим диалогом и будто бы это его не касается.

Впрочем, нет, он не промолчал. Когда страсти стали накаляться, он крикнул из воды:

- А кто вы такие, чтобы нам указывать? А? - И уже как бы сам себе: - Много развелось тут всяких, кто начальников корчит…

И опять он закричал мне, чтобы я не тянул, а дернул, потому что он нащупал корягу и ее нужно поднять…

- Ах, вы хотите знать, кто мы такие! - вспылил директор, и лицо его худощавое стало очень бледным.

Я сразу подумал, что у него довольно-таки расшатаны нервы. Он решительно, кивнув завхозу, направился к своей машине, а его плащ-палатка в темных потеках от дождя волочилась за ним по траве.

- Я вам покажу! - произнес он с угрозой, хлопнул дверцей и уехал.

А мы остались распутывать эту проклятую сеть. Но, видать, я все-таки сильно разозлился. В сердцах я швырнул конец на берег и крикнул Володе:

- Ну тебя! Распутывай свою сеть сам! Какого черта она мне нужна!

Как там распутывался Володя с сетью, как доставал и куда прятал, я, честно говоря, не видел. А потом, уже в сумерках, часов, наверное, в десять приехали они снова, но уже с милицией, и вконец испортили нам настроение. Да еще и номер от машины забрали. Спали мы плохо.

Утром я залез в машину и поехал в районный центр. Искать управу на здешнее начальство можно было лишь у еще более высокого начальства - я это знал.

Воздух был чист и прозрачен. Роса лежала на избитом асфальте. Моя машина, хоть и с одним номером, бежала легко. Но я никак не мог забыть, что я как бы уже неполноценный водитель, и то, что так оскорбительно у меня забрали мой номер, горячило обиду и возбуждало меня на будущие поступки.

В другое бы время хватило меня, чтобы отвлечься от дороги и оценить прекрасные церкви, попадавшиеся на моем пути. Как и скромные, но по-особенному русские деревеньки, осененные голубым начинающимся днем. Но сейчас ничего, кроме своей конечной цели, я не видел. Зло - это темнота, идущая изнутри. Оно лишает возможности видеть мир таким, как он есть. Только сейчас, вспоминая, я думаю, что утро было замечательным, солнце, еще не жаркое, не залоснившееся, не заплывшее от собственного жира, поигрывало зайчиками на стекле, полосами наискось линовало в золото дорогу, и все светилось, и все хотело жить.

Только я, извлекая из темноты своего сознания все, что не давало затухать моему злу, всю память о вчерашнем, торопил машину и жаждал исполнить свою месть… А ведь день-то сгорел и ничего не оставил мне, кроме этой черной ненависти и зла. Впрочем, нет, неправда. Осталось что-то еще, иначе я не смог бы написать этот рассказ.

Но кто мог тогда удержать меня, когда я был уязвлен и уже разъедающая кислота раздражения проникла внутрь и подпекала где-то под сердцем! В таком состоянии, я думаю, и совершаются инфаркты, но машина рвалась вперед, и ее энергия была моим выходом и моей разрядкой.