'Иван

когда что-нибудь читал, лежало «Воскресенье» Толстого, и я все вспоминал, как он ездил к Толстому, когда Толстой лежал больной в Крыму, на даче Паниной.

Всегда было много крикливых людей, теперь их особенно много. А он был из тех, о ком сказал Саади: «Тот, у кого в кармане склянка с мускусом, не кричит о том на всех перекрестках: за него говорит аромат мускуса…» Я писал, что никогда ни с кем не был он дружен, близок по-настоящему. Теперь это подтверждается.

Если случалось, что бездарный человек пускался при нем кого-нибудь характеризовать или копировать, он не знал, куда глаза спрятать от стыда за этого человека. Что же чувствовал бы он, читая про свою «нежность»! Очень редко и очень осторожно следует употреблять это слово, говоря о нем. Еще более были бы противны ему эти «теплота и грусть». А ведь идут еще дальше: его, воплощенную сдержанность, твердость и ясность, сравнивают иногда с Коммис-саржевской!

Может быть, в силу этой ненависти к «высоким» словам, к так называемым поэтическим красотам, к неосторожному обращению со словом, свойственно-му многим стихотворцам, а теперешним в особенности, так редко удовлетворялся он стихами. Как восторженно говорил о лермонтовском «Парусе»!

Это стоит всего Брюсова и Урениуса со всеми их потрохами, - сказал он однажды. Какого Урениуса? - спросил я. разве нет такого поэта? Нет. Ну, Упрудиуса, - сказал он серьезно. - Вот им бы в Одессе жить. Там думают, что самое поэтическое место в мире - Николаевский бульвар: и море, и кафе, и музыка, и все удобства, - каждую минуту сапоги можно почистить.

Вспоминаю с великим удовольствием еще то, что он терпеть не мог таких слов, как «красиво», «сочно», «красочно». Хорошо у Полонского сказано, - говорил я: «красиво - уж не красота». Чудесно! - соглашался он. - А «красочно» ведь они же не знают, что у художников это бранное слово!

И порою, смеясь, утверждал, что одно из лучших стихотворений начала двадцатого века написано на стене его ялтинского дома Гиляровским:

Край, друзья, у вас премилый, Наслаждайся и гуляй: Шарик, Тузик косорылый какой-то Бакакай. Представители того «нового» искусства, которое о о так хорошо назвал «пересоленной карикатурой на г

глупость» Толстой, смешны и противны были ему. Да и мог ли он, воплощенное чувство меры, благородства, человек высшей простоты, высшего художественного целомудрия, не возмущаться этими пересоленными карикатурами на глупость, и на величайшую вычурность, и на величайшее бесстыдство, и на неизменную лживость!

Он умер не во-время. Будь жив он, может быть, все-таки не дошла бы русская литература до такой пошлости, до такого падения, до изломавшихся прозаиков, до косноязычных стихотворцев, кричавших на весь кабак о собственной гениальности…

Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего. Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением удачную художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет.

Раз он купил книжечку, составленную из некоторых произведений моих и Андреева, с пышным заглавием «Восходящие звезды» и с нашими портретами на обложке, - ездил на набережную и возвратился усталый, с зелено-серым лицом, с пепельными губами, но с улыбкой на них и с затаенным блеском в глазах, в том внутреннем возбуждении, которое вспыхивало в нем порою по самому ничтожному поводу и держалось долго, означая, что этот ничтож?ii t ныи повод был толчком для творческой игры его мысли, пробудил того Чехова, который когда-то сказал в молодом задоре Короленке: «Хотите, напишу рассказ вот про эту пепельницу?» И как молодо хохотал он в этот день, фантазируя, с каким благоговением могут читать эту книжечку где-нибудь в Мариуполе, Бердянске, и глядя то на мой портрет, я вышел щеголеватым брюнетом, - то на портрет Андреева в поддевке:

Это французский депутат Букишон, а это казак Ашйнов.

Ах, с какой чепухи я начал. Боже мой, с какой чепухи! - говорил он. Если бы он даже ничего не написал, кроме «Скоропостижной конской смерти» или «Романа с контрабасом», то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул.и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумывать и уметь сказать хорошую нелепость, хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум «по всем жилуш кам переливается». И сам он чрезвычайно ценил этот талант, талант шутки, и тех, кто быстро улавливают шутку.

Да-с, это уж вернейший признак: не понимает человек шутки, пиши пропало! чаще всего, - сказал я однажды, - страдают этим женщины. Кажись, и умна, а не понимает!

Ах, да, да. И знаете: это уже не настоящий ум, будь человек хоть семи пядей во лбу.

«В жизни все просто», - обыкновенно говорил он, бракуя в литературе все нарочитое, искусно скомпанованное, рассчитанное на то, чтобы удивить читателя.

…«для того чтобы быть достойным природного дара, стать не просто одаренным человеком, а талантливым работником, - для этого нужно воспитывать свой талант, трудиться над ним».

Чехову не нравился его успех. Он боялся своей славы, боялся стать «модным писателем».

«Чувство писательской ответственности - уважать свой талант, накапливать силы для истинно хуО дожественных произведении»

…«Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все перемешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным. Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак не можете с ней расстаться». Да, (И. Б.)

Свободину (артисту) он писал: «Недовольство собой составляет одно из коренных свойств всякого стоящего таланта».

Во всем, что относилось к труду, он был суров, непримирим: как беспощадно отчитал он Лику Ми-зинову, когда она, взявшись за перевод, не выполнила работы: «У Вас совсем нет потребности к правильному труду… В другой раз не злите меня Вашей ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их».

«Талант - это труд: талант - это ответствен) ность, талант - это совесть».

«Литератор - это человек, обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совести» (из письма Чехова к Киселевой 1887 года).

Чехов Плещееву о Гиляровском: «Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: нехватает мужества». «Талант - это знание жизни. Талант - это смелость!»