Аркадий Ипполитов Вчера Сегодня Никогда

Все же хоть он и бледная карикатура юга, наш май имеет свои достоинства. Открывается лучший в мире сад, во всяком случае тот сад, что мы считаем лучшим в мире, так как сады Гвиди, Боболи и Бомарцо не видели, совсем не видели и не знали в то время, о котором пойдет речь, в весьма своеобразное ленинградское время. Надо сказать, подобное неведение во многом и обеспечило нашей ленинградской культуре своеобразие, которое вольно завистникам-соперникам обзывать провинциализмом. Ведь розой пахнет только роза, хоть розой назови ее, хоть нет, и что слова, они лишь слова, и ничего больше. В этом провинциальном саду, на одной из аллей, ближе к прелестному садовому домику, что с провинциальной гордостью мы зовем Дворцом, стоит бюст мраморный юноши, в ленинградское время называвшийся бюстом девушки, так как его прическа странна и витиевата: волосы заплетены во множество мелких косичек, собранных на затылке в пучок. Прическа напоминает прически боттичеллиевских и леонардовских красавиц, но на самом деле является прической бога Аполлона, что он носил во время своих священных жертвоприношений. Она известна по многим античным скульптурам, в том числе и по скульптуре Праксителя, названной Аполлон Саурактон, или Аполлон Победитель. Бог совсем юн, без малейшего признака половой зрелости на своем идеальном теле, и, с интересом уставившись на ящерицу, ползущую по стволу дерева, на которое он облокотился, он занес над ней руку с камнем, готовясь поразить эту, в сущности совсем безобидную, рептилию. Эта рептилия на самом деле не кто иной, как чудовищный змей Пифон, что в очередной раз доказывает, что в этом мире все не то, чем кажется. Девушка тоже оказалась юношей, о чем ясно свидетельствует отсутствие грудей, и, быть может, именно о нем и пишет Пушкин: «женообразный, сладострастный, сомнительный и лживый идеал - волшебный демон - лживый и прекрасный». Комментаторы академического издания пятидесятых сообщают, что этот волшебный идеал Венера, проявляя полную невинность в вопросах пола, схожую с невинностью авторов табличек под статуями и вообще свойственную культуре ленинградского периода. В эти же пятидесятые в саду была воздвигнута нелепейшая эстрада с водрузившимся на нее оркестром, игравшим в майские праздники советские песни, звучавшие с этом саду столь дико, что голые мраморные истины и правосудия покрывались мурашками, хмурились мраморные императоры, а юноша улыбался, сомнительно и лживо. Гулять под звуки этих песен было как-то нестерпимо глупо, лица публики от них делались еще более советскими, чем даже были на самом деле, но чухонский май выдался на редкость прекрасным, прямо настоящий день повесы, и все мраморные идолы, окруженные легкой-легкой, едва пробившейся зеленью, были как-то особенно манящи.

Вы знаете, что такое первые погожие майские дни в Ленинграде, особенно в детстве, когда наконец можно снять рейтузы и какие-то наверченные платки, и вздохнуть, и бегать с легкостью, а не тяжело переваливаясь через сугробы в валенках и ненавистной шубейке, обязательно перепоясанной ремнем, с потной задницей и потными подмышками, чувствуя себя неуклюжим тюком каких-то внутренностей, постоянно простужающихся. Первая свобода детства, хрупкая, как бабочка, которой ты себя и ощущаешь, сбросив гусеничные зимние одежки, и хочется порхать, порхать, порхать. Именно на таком порхающем мальчике и остановился мой взгляд во время гуляния в саду под дурацкую советскую музыку, изрядно его портящую. Мальчик был не один, но с очень красивой девушкой, может быть, его старшей сестрой или юной тетушкой, ненавязчиво издали следившей за ним. К девушке подошла ее подруга, одного с ней возраста, о чем-то оживленно заговорившая, и мальчик беспечно подбежал к ним поздороваться, и подруга сестры наклонилась, слегка коснувшись губами его щеки в ни к чему не обязывающем поцелуе, который бы мог быть привычным, наверное... Как странно запечатлеваются какие-то мгновения в памяти, теряющей так много, но что-то неожиданно оставляющей на всю вечность с ясностью, почти мучительной, волшебный отпечаток, сделанный с помощью ирреального blow-up, неподвластного ни времени, ни смерти. Поцелуй, невинный и необязательный, заставил мальчика окаменеть от смущенья и даже какой-то внутренней обиды, как будто подчеркнули его детскую неважность, немужественность, назвали его, уже чувствующего и переживающего, - «дитя», - и это дитя унизило и обидело его мальчиковую суть, составляющую его гордость. Он быстро отбежал, и улыбка мраморного юноши прозмеилась вслед за ним, как юркая ящерица, скользнув в сухую прошлогоднюю листву, сквозь которую пробивалась первая весенняя трава.

Вся эта сцена, промелькнувшая перед моими глазами в несколько секунд, под звуки чего-то вроде марша Славянки, «с пионером гуляла вдова», напомнила картину Караваджо «Мальчик, укушенный ящерицей» из Лондонской Национальной Галереи, увиденную мной много позже и изображающую кудрявого итальянчика с розой за ухом, зачем-то засунувшего палец в букет цветов. Из букета, к его полной неожиданности, высунулась маленькая злобная головка, тяпнувшая его за палец, и в испуге мальчик вырывает руку из цветов, зритель улыбается его досаде, а мудрые искусствоведы, наморщив лбы, все пишут и пишут целые тома о том, что ящерица есть символ дьявола, и что эта картина Караваджо посвящена превратностям любви, и что она совпадает по смыслу с античным сюжетом «Амур, ужаленный пчелой», рассказанным Овидием в его «Метаморфозах».

Впрочем, может быть это произошло совсем в другое время, когда маленького мальчика выгуливал Monsieur I'Abbe, липы еще не разрослись, сад не был столь похож на лес, Марсово поле еще не было испорчено кустами сирени и памятником жертвам красного террора, расстилаясь ровным полем, легко зеленеющим первой травкой. К Monsieur I'Abbe подошла француженка, его приятельница, вся состоящая из каких-то искусственных фрагментов, ленточек, притирок и манжеток, poudre de riz и vinaigre de toilette, такая петербургская француженка, какую встретили, несколько позже, Левин со Сти-вой Облонским за конторкой в гостинице, куда они зашли пообедать, решая свои семейные дела. Француженка, что-то прощебетав, склонилась над мальчиком, чмокнув его, со всей искренностью, на какую только была способна, своими накрашенными губами, но мальчик совершенно остолбенел, пораженный и возмущенный одновременно такой неожиданной фамильярностью. А потом убил Ленского.

Может быть, это произошло и тогда, когда мальчик прогуливался со своим двоюродным дедом, закоренелым холостяком, дружившим с актрисами и кокотками и обожавшем своего внучатого племянника. Прогуливая его по Летнему саду, этот джентльмен неожиданно столкнулся с дамой в розовом, старой знакомой, совершенно нежелавшей сделать вид, что они незнакомы, хотя она была не к месту, и ставшей расхваливать красоту мальчика и утверждать, что он вылитый дед, хотя ее об этом никто не спрашивал. Как бы в порыве чувств она склонилась и поцеловала мальчика, а тот застыл, не отрывая от нее глаз, почти открыв рот от полного восторга, а вокруг уже кто-то перешептывался, и родители мальчика об этом узнали в тот же вечер, и никогда больше не пускали его гулять с двоюродным дедушкой, и даже запретили с ним здороваться. Эта история, несколько по-другому, рассказана у Пруста, а что стало с мальчиком? По-моему, он умер от тифа в гражданскую войну.