Виктор Улин - Хрустальная сосна

А ближе к вечеру ударил настоящий ливень. Не придется нам нынче работать, думал я: АВМ не имел навеса, и под дождем на нем не работали, поскольку мокрая мука быстро загнивала в мешках. Но к приезду грузовика дождь прекратился. Когда мы приехали к агрегату, уже светило солнце и дядя Федя, матерясь, разжигал давно остывшую форсунку. У первой смены был такой довольный вид, будто они весь день спали на куче мешков под бункером: скорее всего, это соответствовало действительности. На площадке высилась гора непереработанной травы. Сильно мокрая, она уже начала "гореть": зеленая масса дымилась и обжигала ноги через сапоги. Мы принялись за работу напряженно и споро. Аркашка не отлынивал, но так ругался каждую минуту, что без него дело пошло бы, наверное, быстрее.

- Слышьте, мужики, - сдвинув набок кепку, виновато сказал дядя Федя, когда мы трое - Славка, Володя и я - отдыхали на подножке автобуса. - Придется вам сегодня чуть подольше поработать, а то трава за ночь перегорит вся к такой-то матери. Вы как насчет этого, а?

Мы со Славкой промолчали, а Володя ответил за всех:

- Надо, так надо.

Прекрасное и беспощадное слово "надо". Надо, так надо, и все ясно. И мы пахали, вкалывали, ломили… Какие еще слова годились, чтоб охарактеризовать нашу работу? Как надо, раз было надо… Сырая трава сделалась чертовски тяжелой, и Степан, уже собравшийся уезжать, посоветовал нам включить измельчитель. Как-никак, он стоял на полпути к бункеру. Масса и так была достаточно мелкой - жуткий аппарат ревел практически на холостом ходу, прогоняя через себя травяную кашу. Страшно, как загнанный зверь, иногда захлебываясь сырым вязким месивом - но все-таки без устали кидал в бункер зеленую кашу.

После двухсотого мешка мы сбились со счета. И дали еще, наверное, штук пятьдесят. Шофер приехал, как обычно, в одиннадцать часов, но на площадке оставалась трава, и мы продолжали работать. Аркашка подошел к Володе и хотел сказать, что пора ехать в лагерь - Володя тихо послал его, и он умолк. Мы устали, как сволочи, но не ощущали ничего, словно открыли второе дыхание. Нами овладел злой азарт горячей работы, настоящей битвы. Битвы за траву. За травяную муку. За корм - а значит, за мясо и молоко. За жизнь… И мы вламывали так, будто делали главное, единственное и последнее дело своей жизни.

Шофер терпеливо ждал. Около часу ночи остатки травы ушли из бункера и дядя Федя торжественно завернул кран, прекращая подачу солярки. Агрегат грохотал еще минут пятнадцать. Потом остановились визгливые цепи, замер огромный барабан; падая на басовую ноту, умолк вой дробилки. И на нас обрушилась тишина. Необъятная, хрустальная тишина, пробиваемая лишь тонким стрекотом сверчков. Погас прожектор. И только тут мы почувствовали, как адски, нечеловечески устали. Мы дотащились до грузовика, растолкали мертво спавшего шофера и с трудом перевалились через борт…

Машина ехала сквозь черноту ночи по неровному проселку, гоня перед собой желтое световое пятно. Мы уже не стояли и даже не сидели на корточках - а лежали, прислонясь к ребрам. На ухабах кузов подкидывало и мы бились обо все, что торчало. Но боли не чувствовалось. Не чувствовалось вообще ничего, только свинцовая тяжесть усталости.

Дорога, переезд, деревня, кладбище, паром… В лагере у костра шли танцы. Кто-то радостно закричал, увидев грузовик, кто-то даже выбежал навстречу. Мы ничего не видели кругом себя. С закрытыми глазами вывалились из кузова, приняли на кухне по паре кружек остывшего молока - больше ничего уже не хотелось - и повалились по палаткам. Костер, песни, танцы, ночные разговоры - все это было сегодня не для нас.

Я, правда, боролся с усталостью лишних пять минут: дополз до реки, чтоб немного освежиться. Но едва ступил в воду, как понял, что сейчас же немедленно усну и течение меня унесет… Я окунулся пару раз, смывая с себя пыль, добрел до палатки, упал поверх спальника: сил забираться в него уже не осталось - и мгновенно уснул тяжелым, пустым сном рабочего человека…

Меня, как обычно, разбудили, крики журавлей. Я выбрался из палатки. Было так рано, что не еще поднялись даже поварихи. Мне не хотелось возвращаться в душную сырость. Журавли кричали совсем близко, маня своей иллюзорной доступностью. Я вспомнил, как в первый день мы собирались смотреть их со Славкой. Теперь, судя по всему, ему было уже не до журавлей и не до наших с ним тихих прогулок. Вика, как ни досадно, оказалась права, они с Катей существовали лишь вдвоем друг для друга. то грустно. И мы с ними так и не успели сходить за журавлями. И я решил пойти один. Тем более, теперь я уже знал путь на большой луг, а они кричали, судя по всему, именно там, где несколько дней назад передо мной сияла белоснежная Викина грудь. Так давно, словно в прежней жизни.

Я нашел ту тропку, по которой вела меня Вика. И, разведя пышные султаны лабазника, оказался на твердой земле большого луга. Там, чуть дальше черемухи, под которой я спал, на стерне стояли журавли. Их было четыре. Большие серые птицы топтались, переходя с места на место, кланялись длинными шеями, взмахивали и хлопали крыльями. И непрерывно, попеременно кричали. Громко, протяжно и тревожно. Точно спорили между собой, выясняя важный вопрос. Ни разу в жизни я еще не видел журавлей так близко. В небе, конечно, наблюдал. И на земле слышал, но подойти к ним не удавалось. Пригибаясь в нескошенной траве, я осторожно двинулся вперед. Журавли танцевали по-прежнему, вроде бы не замечая меня и не проявляя признаков беспокойства. Но когда нас разделяло метров двести, птицы легко и неожиданно снялись с земли, описали широкий круг над лугом, медленно набирая высоту, и скрылись за лесом. Они не умолкли на лету; постепенно затихая, их крики неслись ко мне после того, как они исчезли из виду…

Я поднялся, отряхнул с себя траву. Над головой сияло небо. Голубое, пронзительно ясное и обещающее жаркий день. Лишь несколько случайных облачков, заблудившихся в утреннем просторе, медленно ползли над лугом, лесом, над рекой и горами, над всей землей. И надо мной, только что увидевшим журавлей.

Через три дня пришла пора заступать в утро. Все вернулось к тому, с чего начиналось. Опять гремели на кухне Тамара и Ольга со своими полевыми кавалерами. И, как всегда, ни свет ни заря прикатил шофер. Кроме зеленой рубашки и золотых пуговиц он надел еще и армейскую стеганую шляпу с эмблемами.

Но при посадке случилось непредвиденное: Вика отказалась ехать в кабине. Для шофера, судя по всему, это был удар судьбы, нанесенный в спину. Мы уже стояли в кузове, а он все суетился вокруг Вики, тщетно ее уламывая. Она стояла неподвижно, глядя куда-то поверх его роскошной шляпы, взявшись за перекладину борта - и утреннее солнце огненными рыжинками плескалось в ее волосах. Шофер распахнул дверцу, что-то лопоча про цветы, приготовленные для нее - Вика тряхнула волосами и молча подняла вверх белые руки. Мы с Володей мигом втащили ее в кузов: несмотря на свои формы, она оказалась совсем легкой.