Илья Миксон - Тревожный месяц май

Антон вплотную придвинулся к Ростику и шепнул в ухо: «Ракета». Затем подал условный сигнал Алене. Друзья отошли от окна и уселись рядышком.

- Видели?

Ростик пожал плечами: разумеется!

- Надо действовать, - хмуро произнес Антон и почесал кончик носа.

- А как? - спросила Алена.

- Вчера… - начал Антон и смолк.

Вошла Светлана Васильевна. Глаза красные, влажные. Плакала, что ли?

Ребята с шумом и грохотом разбежались по местам, но учительница даже замечания никому не сделала, подождала, когда все усядутся, промокнула нос платочком и сказала дрожащим голосом:

- Сегодня… сейчас… не стало Марии Петровны.

Никто сразу и не понял ее. Как это не стало? Уехала куда-нибудь?

Вдруг за спиной Антона кто-то громко всхлипнул. Антон оглянулся: Алена. Плачет, уткнулась в раскрытую книгу и плачет. В классе поднялся рев.

Учительница пыталась успокоить ребят, но у нее у самой слезы по щекам текли. И может быть, и поэтому Антон возненавидел Светлану Васильевну. Чего она-то рыдает? Ей-то что их Марь Петровна! С первого класса, с первого звонка учила она Антона. И Ростика, и Алену - всех. Учила, радовалась, горевала… Да, доставалось ей кое от кого. Наверное, горести эти и надорвали здоровье…

И Антон тоже в этом виноват. Как она переживала, когда у него противотанковую мину нашли! Просто-таки говорить не могла: «А если бы!… А если бы…» И дальше не может, только за сердце рукой держится.

Если и плакать кому, так Антону, но слез не было, только пересохло в горле.

Марь Петровна… Самая хорошая, самая добрая, самая умная на свете. Скольких людей она выучила! Директор нынешний и тот когда-то учился у Марь Петровны. И в войну делала она свое дело. Вокруг война шла, а она ребятишек учила в партизанской лесной землянке. Такое пережила, а теперь вдруг умерла… Где же справедливость на белом свете?!

С этой, Светланой Васильевной, ничего ведь не случилось. Так чего же она-то слезы проливает?

Антон из всей силы хлопнул ладонью по парте и выкрикнул диким голосом:

- Замолчите вы!

Это было так неожиданно, что стало тихо, даже у учительницы слезы остановились.

- Да, да-да, - торопливо вытираясь платочком, заговорила она. - Ты прав, Антон. Прав. Ты прав, Антон. Успокойтесь, ребята, успокойтесь, дети.

- Резревелись! - опять выкрикнул Антон, и сразу так сдавило горло, что голос сорвался и на глаза навернулись слезы. Антон не сразу и сообразил, что отвернуться надо.

- А сам, сам! - шморгая, пропищала Люська Шибалова, и Антон выскочил из класса.

Учительница что-то прокричала вдогонку, но он не остановился, выбежал на улицу и помчался не зная куда.

Ноги сами привели к дому на Пионерской. Там, на втором этаже, жила Марь Петровна. Не жила уже, умерла…

У подъезда скорбно переговаривались женщины и двое мужчин. Антон приостановился и тихо прошел дальше. Ничего не хотелось, ни о чем не думалось.

Очнулся он далеко за городом, на берегу Волхова. Опустился на бревно. По осени, наверное, выбросило, да так и осталось на суше, даже весенний паводок не смыл. А Волхов и не заметил утраты. Катит, волна за волной, на север, к легендарному Ладожскому озеру, переливается в Неву, течет через весь Ленинград и долгожданно впадает в Балтийское море, а там - в океан, в Вечность. А бревно, четвертованное тело могучего дерева, сгниет, рассыплется прахом, смоется дождями, исчезнет.

А человек? Нет, человек не исчезает бесследно.

Разве забудешь Марь Петровну? Кем ты ни станешь - рабочим, инженером, ученым, хоть академиком, - а писать будешь так, как научила тебя первая учительница.

Алена, когда вырастет, непременно будет писательницей или учительницей. Скорее всего, учительницей. И сочинит для всех школьников грамматику, красивую и интересную, как сказка. Ребята будут ее читать и запоминать без всяких домашних заданий, сами. Потом тоже вырастут, и кто-то из них уже станет учить других. И так - бесконечно. Только зачем все-таки умирают люди? Жили бы вечно.

Ах, Марь Петровна, Марь Петровна, зачем ты умерла! Твои ученики теперь как шелковые будут, образцово-показательные. И Антон - честное-пречестное! - ничем, никогда, ни за что не разволнует тебя, Марь Петровна…

Опять сдавило горло и зависли на выгоревших ресницах тяжелые капли. Разбухли, скатились по щекам. И потекли, потекли…

Антон уткнулся в колени, обхватил голову руками и расплакался, как девчонка, навзрыд.

Потом он успокоился, но еще долго всхлипывал без слез.

На востоке, за островом Люкки, сгущались темные тучи. Высвеченный солнцем лес просматривался на чернильном небосклоне до веточки.

В войну небо над Волховом, наверное, всегда было фиолетовым и черно-синим, сплошь в огненных трещинах и разноцветных трассах. И небо и земля дрожали от страшного грохота.

Сейчас далекие молнии проскакивали бесшумно, как стрелы варягов. Какие тогда сражения были! Ни пороха, ни тола, ни боевой техники. Мечи, копья, рукопашная…

Антон сжал пальцы. С таким кулачком не повоюешь, разве что с мальчишками-сверстниками подраться… Он разжал пальцы.

На ладонь упала тяжелая капля.

Грозовая туча тяжелой наковальней нависла над самым Волховом. Все вокруг мгновенно потемнело, остров растворился в тумане, и черная вода сплошь забурлила кипятком.

Антон вскочил на ноги и поискал глазами укрытие. Бежать бессмысленно - до косточек вымокнешь.

За песчаным пляжем, в подмытом и обваленном береговом карьере, виднелись выемки и расщелины. Антон выбрал нишу пошире и поглубже на вид и через несколько прыжков забился в нее, как в нору. Дождь полил сплошным потоком, ветер захлестывал холодную воду в нишу, и Антон, скорчившись, плотнее и плотнее жался спиной к задней стене. Вдруг он почувствовал, что она подается. Он уперся ногами и еще поднажал…

Стена провалилась.

Антон упал навзничь, сверху на грудь и лицо обрушилась сухая тяжелая земля, и при свете молнии, едва прочистив глаза, он увидел над собой старый-престарый каменный свод.

Все это произошло так быстро, что Антон не успел испугаться, а затем даже обрадовался. Тут уж никакой дождь не достанет! Да что дождь - бомба не пробьет! Это наверняка тайный ход в дот или сам дот, долговременная огневая точка. Амбразура выходила на реку, и ни один фашист не смел через Волхов сунуться. А может быть, это немецкий дот был. Наши разгромили его из пушек. Как дали бронебойными по железобетонному лбу с амбразурой! Потом дыру завалило землей, наросла трава, и даже Барбос не разнюхал.

Эх, нет фонарика! И ни спички.

«Ладно, запомним место, подмаскируем, с Аленой и Ростиком вернемся».

Приняв такое решение, Антон пересел поближе к выходу. Неприятно одному в черном сыром подземелье сидеть. Кто знает, может, там, за спиной, не только трофеи, но и другие останки войны лежат. Находили уже всякое…