N/K - Источник счатья. Небо над бездной

- Потрясающе! - Он вдруг смутился, заметил, что в пятый раз уже так восклицает, осторожно, одним пальцем, прикоснулся к темной шелковистой пряди, заправил за ушко.

Жест получался пошлейший, Кольт смутился еще больше, вдруг подумал: «Взять ее с собой на остров? У нее всегда отличное настроение, никакой тоски, постоянно занята своей археологией, станет там копать и мне рассказывать, отыщет следы цивилизации пятнадцатого тысячелетия до нашей эры».

- Петр Борисович, вьюга кончилась. Теперь можно ехать, - сказала Орлик.

- Куда? Мы же договорились, комната в гостевом доме для вас готова. - Он вдруг с удивлением обнаружил, что настроение у Елены Алексеевны вовсе не отличное.

Глаза усталые, тревожные, лицо осунулось, побледнело.

- Я не хочу здесь оставаться. Пожалуйста, давайте свяжемся с шофером, и я поеду домой.

- Домой?

- Я имею в виду, к раскопкам. Там тихо, мне там хорошо спится, а тут шуметь будут до утра.

Она говорила и вздрагивала от громких залпов, щурилась на яркие вспышки, нервно щелкала замком сумочки, наконец раскрыла, вытащила телефон. Сети, разумеется, не было.

- Спутниковый дома остался, - сказала она грустно и встала, - я хочу позвонить дочке, давно не слышала ее голоса, пожалуйста, отправьте меня домой. Вы меня привезли, я без машины.

Кольт тоже встал, взял ее под руку.

- Хорошо, я отвезу вас, только объясните, что с вами? Почему вам вдруг захотелось уехать?

- Не вдруг. Почти сразу. Я не могу есть жирафов. Возможно, это моя придурь. И еще не люблю развеселые празднества, не могу быть в толпе. Тоже, конечно, придурь. К тому же господин Хот…

- Что?

- Нет, ничего - Она передернула плечами, ускорила шаг.

«Отвезу и останусь с ней, - думал Петр Борисович, - потом возьму на остров. Интересно, как она отнесется к такому предложению? Она знает о препарате, но мы никогда напрямую не касались этой темы».

Он выбрал самый короткий путь к выходу, мимо бассейна. Через стеклянную стену было видно, как купаются в подогретой, насыщенной полезными солями воде веселые пьяные гости. И тут наконец Петр Борисович определил происхождение мерзейшей внутренней дрожи.

Перед началом праздника он отправился в бассейн немного поплавать, взбодриться и застал там господина Хота, в халате. Петр Борисович сразу прыгнул в воду. Хот посидел немного, потом скинул халат, подошел к краю бассейна. У него было обычное тело пожилого, крупного, неспортивного, любящего хорошо покушать мужчины. Разве что совершенно безволосое и кожа слишком красная, словно кипятком ошпаренная. Петр Борисович подумал, что Зигги пережарился в солярии.

Обычное мужское брюхо вздымалось над узкими плавками. Понятное дело, пиво, сардельки, свиные ножки. Брюхо напоминало половину огромного красного, туго надутого мяча. В середине, там, где у всех людей пупок, было совершенно гладкое место. Ни впадины, ни шрама. Ничего.

Через мгновение Хот прыгнул в воду. Петр Борисович тут же с невероятной скоростью поплыл к кафельному краю, выскочил из воды, как пробка. Помчался в душ, долго мылся, пытаясь объяснить себе, почему не мог ни секунды находиться в одной воде с существом, у которого нет пупка? Какая сила выкинула его вон из бассейна?

Разные бывают патологии, мало ли, может, когда то удалили пупочную грыжу, а следа не осталось, потому что…

Но никакого разумного, утешительного объяснения так и не нашлось. В голове звучали слова симпатичного старика садовника: «Хзэ был здесь… черт по вашему».

Москва, 1922

- Ну, в общем, я бы все равно уехать никуда не смог, - сказал профессор, выслушав подробный рассказ Федора, - няню я не оставлю, а дорогу она, конечно, не выдержит. И с Маргошкой что делать?

Он был поразительно спокоен, даже весел. Он смеялся, слушая, как Гурджиев определил у Федора старый перелом, как старуха, подруга самой Елены Петровны, вещала о графе Сен Жермене.

Федор описывал первую встречу с Эрни за обедом, когда Гурджиев пытался заставить его молчать и представил доктору итальянцем, заикой, своим учеником. У Михаила Владимировича выступили слезы от смеха.

Федору все это не казалось таким уж смешным. Прибежала Марго, профессор стал вместе с ней корчить рожицы, попросил изобразить оракула. Это был новый фокус. Марго встала на задние лапы, сморщилась, выпятила губу, сложила пальцы колечками у глаз и принялась пищать что то. Профессор хохотал до упаду, Федор тоже не удержался от смеха, Марго правда в эту минуту напоминала товарища Гречко. Получив за представление сладкий сухарик, обезьянка уснула на плече у профессора. Он улыбался и поглаживал ее хвост.

- Что ты так смотришь, Федя? Да, я не рыдаю, не рву на себе волосы. Видишь ли, я сейчас совершенно счастлив. Миша выздоровел, Таня вернулась. Я мог потерять их обоих. Миша таял на глазах, я видел, что ему осталось немного. Ночами жар под сорок. Пленки забили дыхательные пути. А Таня? Сколько еще она протянула бы в тюрьме? Ты сделал для нас невозможное.

- Я это сделал для себя.

- Я знаю, Феденька.

На этом оба они замолчали, еще немного посидели молча и отправились спать.

Федор лег как обычно, в бывшей Володиной комнате. Спать осталось часа три, не больше.

Поезд на Петроград отправлялся уже сегодня, в одиннадцать вечера. Это был поезд ГПУ, то есть чистый, быстрый, гарантированный от неожиданных остановок и проверок. В одном из вагонов сотрудники спецотдела везли питерским коллегам фонографы, образцы шифров и прочую свою продукцию.

Федор не рассказал Михаилу Владимировичу, каким образом удалось ему вытащить Таню из тюрьмы, не заикнулся о письме Кобы, о свидании с господином Хо том. Чудесное освобождение он объяснил тем, что поставил условие: пока Таню ему не отдадут, не услышат ни слова о результатах поездки. Пусть хоть расстреливают. И Бокий засуетился, сразу, весьма кстати, пришла телеграмма от Дзержинского, вождь соблаговолил еще раз лично позвонить Уншлихту.

Отчасти это было правдой, но касалось уже не освобождения из тюрьмы, а возможности вывезти Таню, Мишу и Андрюшу.

Бокий, конечно, опешил, назвал его сумасшедшим наглецом, пригрозил немедленным арестом. Но Федор твердо стоял на своем. Назад пути не было. Он с самого начала понимал, что без Бокия ему не обойтись. Отправлять их одних невозможно. А как объяснить свою отлучку, дней на пять, не меньше? Как избежать по дороге приключений, о коих романтически намекал господин Хот?

Федор знал: в глубине души Глебу Ивановичу неприятно, неловко, что так получилось. Ленин лично гарантировал неприкосновенность семьи профессора Свешникова, и вот, оказывается, даже такая гарантия теперь ничего не значит!

- Из за вас чуть не погиб ребенок. Таню вы сами видели. Хотите, чтобы Ильича лечили Семашко с Тюльпановым? Или приезжие немцы под чутким руководством Сталина? Они вылечат! Моя информация абсолютно подтверждает ваши смутные подозрения. Но ничего я вам не скажу!