Демин Ник - Холивар. Квест Проклятый город

– Что ж вы так быстро собираться то решили? И не расторговались даже?

Досадливо поморщившись, Семен обронил:

– Верно говоришь, мил человек. Расторговаться нам и не дали. Сам слышал, что на границах творится. Тем более и купчины местные совсем всякий стыд потеряли – за хорошие шкуры норовят мелкую копейку сунуть! Вместо хорошей цены норовят за бесценок все скупить.

Глаза у купца загорелись. Очень осторожно он начал развивать тему:

– Так ведь то ваши, местные купцы. У них глаз хорошими шкурами то замусоленный, а вам бы человека нового, богатого, издалека приехавшего, который и товар оценит и скупится не будет.

Он легко вздохнул и закончил:

– Ну вот такого – типа меня! – и гордо подбоченился.

Я потихоньку зажимал себя в кулак, стараясь не заржать, пока глядел на эти выкрутасы двух солидных людей, которые обхаживали друг друга как… ну я не знаю кто! Между тем, потихоньку разволакивались шкуры, тряслись за хвост, показывалась ость. И т.д. и т.п. Причем парень, судя по легкости разговора и профессиональному взгляду, был не новичок в этом деле.

– Что ты мне под нос тычешь? Это же не товар, прости Господи! Это недоразумение! Из такого меха ты себе портянки шить можешь, а не на продажу выносить!

– Какие портянки?! Ты что сдурел что ли? Во-первых шкуры я тебе предлагаю самые лучшие, а ты от них нос воротишь, во-вторых, если ты совсем уж неграмотный, и з шкур портянки не шьют.

– Вооот! Видишь, сам признался, что даже на портянки эти шкуры не годны!

– Да что ж ты к портянкам привязался! Ты хоть из бархата их себе сделай, мне наплевать.

Разговор скатывался до оскорблений, угроз, клятв, взываний к богам, потом к совести собеседника. Наблюдать за ними было одно удовольствие. Купец трижды уходил и трижды возвращался, выворачивал, жалуясь на бедность, карманы; вопил от том, что даже орки с Темной стороны, милосерднее чем мы, но потихоньку уговаривался.

Подогнав, сани к нашему прилавку, расплатился тяжелым золотом и, пока двое дюжих приказчиков перекидывали купленный им товар, что-то начал негромко выспрашивать у Семена. Тот, в притворном испуге, отшатнулся от купца, но пойманный за край полушубка, остановился. Купец же, настойчиво увещевал его. Семен стоял с хмурым видом, но более не вырывался. После третьей монеты, перешедшей к нему, он, словно нехотя, мотнул головой в мою сторону. Так, мой выход. Я состроил угрюмое выражение лица и начал поправлять поклажу на санях. Сзади раздалось негромкое покашливание:

– День добрый, охотник.

Я не поворачиваясь, пробурчал в ответ тоже какое-то приветствие. Видимо купца это приободрило, по крайней мере, голос у него зазвучал бодрее:

– Не хотите ли вы отдохнуть после тяжелого дня и отужинать со мной "У Марины", где, совершенно случайно, мной заказан столик, и через полчаса разрешат подавать красное вино?

Я с интересом взглянул на собеседника. Этого человека я не знал, но мне нравился его подход к делу. Нет, совсем не то, что он предложил мне вина, а то, что пригласил меня поужинать в первой половине дня, заявив, что ужин уже на столе. Причем, несмотря на название, в более чем приличный ресторан.

Разговор начался как обычно. Сначала купчина активно подливал мне вино, впрочем стараясь не напоить, а лишь, чтобы я не уличил его в жадности. Наевшись и напившись я постарался перейти к сути дела:

– Что ж ты хочешь от меня, гость дорогой?

Купец на секунду зажмурившись и, видимо, прикинув все последствия своего ответа, выпалил:

– Люди знающие посоветовали к тебе обратится. Видишь ли, добрый человек, дочь любимейшая у меня болеет. Лихоманка сердечная её точит. Сколько же я на неё денег извел, лекарей приглашал, снадобья дорогие покупал. Чахнет день ото дня.

Купец вытер набежавшую слезу и хлюпнул носом, смотря сквозь меня тоскующим взором. Сведенное горем чело, безнадежный взгляд. У меня у самого на глаза навернулись слезы и я спросил прерывающимся голосом:

– Неужто никакого лекарства нет, чтобы помочь в беде твоей?

Купец вздохнул:

– Есть одно средство, – он понизил голос, я заинтригованно придвинулся к нему ближе. – Королевский лекарь говорил, что шкурку лисы черно-белой надо к ссохшейся рученьке привязывать и тогда снова кровь по жилам побежит, и будет кровиночка моя, – тут он натурально всхлипнул, – живая и здоровая.

Я тоже не сдержал приглушенное рыдание:

– Так, говоришь если ножки в шкурку завернуть, то выздоровеет твоя дочь?

– Да, – плача проговорил купец, – выздоровеет. В том мне лекарь первейшую гарантию давал.

– Смогу, наверное, помочь твоему горю. Ты только объясни мне, чем же болеет твоя дочь? А то у меня непонятки какие-то остались: то ножка, то ученька…

Слезы на глазах купца высохли, но скорбный голос остался:

– Все верно сказал ты, добрый человек. Все верно! Просто не хотелось мне взваливать на тебя груз забот моих.

Голос снова задрожал.

– И лихоманка у неё, и сердце слабое, и ручка сухонькая и ножка кривенькая.

Я в восхищении смотрел на проходимца. Такое должно вознаграждаться:

– Так что ж тебе нужно, купец?

– Да я ж уже говорил. Шкурок бы мне лисьих, черно-белых.

– Много?

– Штук двести, – ответил он, глядя мне прямо в глаза.

Я чуть не подавился красным вином, которым решил смочить пересохшее горло. Огорченно вытирая мокрое пятно на рубахе, я переспросил:

– Сколько сколько? Да тебе же их хватит, чтобы ее три раза в шубу такую завернуть, хворую и болезную.

– Кого? – непонятливо спросил купец.

– Да дочь твою, хворую.

– Дык ведь для неё кровиночки и беру, – опять наполнились глаза слезами. – Вдруг меньше не поможет.

– И почем же ты хочешь их взять?…

Я, естественно, назвал такую цену, что у купца глаза стали с донышко пивной кружки и он произнес печальным голосом:

– Да уж. За такие деньги мне дешевле её похоронить и самому закопаться.

– А сколько ты можешь предложить? – поинтересовался я.

Купец сказал. Теперь настала моя очередь смотреть на него совиными глазами. Ну а дальше…

… дальше пошел неинтересный разговор, очень похожий на тот, который немного раньше проходил с Семеном. Минут через двадцать мы с ним договорились. Правда, купец стонал, что я ограбил его, и что этой поездкой он и свое не возьмет, не то, что наживется. Что я всех его детей вгоню в могилу своей непомерной жадностью и жестокостью, количество которых в течении вечера менялось от одной любимой дочери, до пяти человек, а однажды даже до двенадцати человек. Но видя, что я опять поперхнулся, он сбавил обороты, поправившись что шесть из них его брата, тоже инвалида (еще вопрос, "тоже инвалид" – значит он тоже?); оставлю голодными и без отца с матерью, у которых он единственный кормилец и поилец, на которого вся надежда. А жену (тоже непонятно: то она у него есть, больная насквозь; то он вдовец, воспитывающий детей один одинешенек) в могилу вгоню; а сам он беспременно повесится, когда кредиторы его в оборот возьмут. В итоге я в конец запутался в его родственных связях, и просто сидел рядышком, кивая в особо драматичных местах страстных монологов, и отрицательно качая головой, когда он пытался снизить цену.