На берегах - Меркулов Олег - На двух берегах

- Что эта за деревня?

- Яка? Грицаевка? - не поняла девочка.

- Твоя.

- Опонасовка.

- Какой тут ближний город? - Петляя, уходя от деревень, он потерял ориентировку, и ему надо было иметь хоть какое-то представление, где он находится.

- Гайсин.

- В какой стороне?

Девочка махнула рукой в сторону огорода.

- Туды, - она почти перестала его бояться, а может, другая забота отодвинула ее страх. - Та вин же захлэбнэться! - Она пошла к щеночку и вынула его из миски. - Який малэнький! - Краем платка она вытерла ему мокрую мордочку и сунула под полушубок. Когда девочка пряталась за корову, она вступила в навоз, и к ее сапогам прилипли его мокрые комья и солома.

- Возьмешь? - спросил он о щенке, вставая со скамейки. Слабость почти прошла, надо было действовать дальше. Девочка закивала, улыбнулась, глядя в крохотные, наверно, только недавно открывшиеся глаза щеночка. Наевшись, он сопел, мигал, довольно не то скулил, не то чего-то хотел сказать им.

- Дядечку, а вы - биглый? - спросила девочка.

- Да.

- Биглых шукають, - как бы предупредила она. - Ни кормить, ни в хату пускать не можно. А зараз говорить старосте. Бо - расстрел. Там, на раде, висить их приказ.

- Поэтому никому обо мне не говори. Ты же пионерка, - он еще глотнул из кружки. - Хлеба не дашь мне?

- Маленько дам.

«Маленько» его не устраивало, но не мог же он требовать больше.

- Что еще дашь? Картошки?

- О, картошки дам. Картошки у нас богато. И гарбуза богато.

Тут у нее, конечно, ничего не было, и он должен был отпустить ее в дом. Но он боялся, что она там долго провозится.

- Быстро! Пожалуйста, быстро! Мне надо уходить. Ты же не хочешь, чтобы меня поймали. - Он наклонился к ней, держа ее, чтобы она не отступала. - И я там буду валяться как…

Его тревога передалась ей, она стала выдергиваться.

- Пустить! Дядечку, пустить! Треба швыдко! Треба швыдко! Я зараз, зараз, тильки трохи почекайте…

Она шмыгнула в дверь, Андрей, держа ее неприкрытой, смотрел, ожидая, слушал, даже высунулся раз.

В деревне было все спокойно, был тот короткий покой, который приходит на землю перед утром, как приходит к человеку крепкий последний предутренний сон.

Сонно дышала корова, почмокивал теленок, который добрался до вымени, только кот в дальнем углу смотрел желтыми недовольными глазами.

От молока Андрея уже поташнивало, но он пил и пил его, то поднося кружку к губам, то относя ее, чтобы забыть запах.

Ему казалось, что время слишком быстро идет, а девочки все нет, он сердито подумал: «Ну что ж она там!» - но тут скрипнула дверь, он увидел, что из-за ее края высунулась голова девочки, как девочка посмотрела по сторонам, как быстро перебежала к нему, волоча у ноги мешок и прижимая что-то к груди.

- Ось! - взволнованно сказала девочка, сунув ему одновременно мешок, треть буханки хлеба, на которой лежал кусочек, величиной со спичечный коробок, сала. Он сунул хлеб за борт шинели, туда, на место щенка, а сало в карман, девочка порывисто вынула из кармана полушубка два вареных яйца, штук десять вареных картошек, ломоть печеной тыквы. - Ось! Ось! - говорила она, помогая расталкивать все это, все еще взволнованная поисками еды в темной избе, все еще взволнованная и мыслью, что может разбудить детей, которые как-то повредят их делу или принесут опасность. - Швыд-че, дядечку! Швыдче! Бежить! Бежить же!

- Матери тоже не говори!

- Добре! Добре! Там картопля, у торби, сыра, и гарбуз. Зварить соби… - откуда она могла представить, что ему и не в чем варить, что ближе к фронту вообще будет опасней жечь костер, что больше он не рискнет никуда заходить, чтобы попросить сварить эти «сыри картопли и гарбуз». Боясь за него, и за себя, торопя его, она все же хотела показать, что хочет ему помочь, что жалеет его. - Та бижить, дядечку ж!

Он обнял ее той рукой, в которой у него был костыль, притиснул к себе, наклонился, она откинулась, безвольно положила ему ладони на локти, и он поцеловал ее в мокрый соленый глаз и в лоб.

- Спасибо тебе.

- Нема за що. Хиба ж мы не люды!.. Та й бижить же!

- Спасибо! Мне нечего тебе дать… - он отпустил ее, дернул, нащупав на гимнастерке, солдатскую пуговицу со звездочкой и серпом и молотом на ней, вложил эту пуговицу ей в шершавую от ежедневного крестьянского труда ладошку, приоткрыл дверь, услышал, как она сказала ему в спину: «Бережи вас боже!» - глянул на двор, огород, на поле между огородом и лесом, толкнул тихо дверь, вогнувшись, перебежал двор, согнувшись же, перебежал огород, давя капустные кочерыжки, старые, померзшие огурцы, подумал: «А ведь их можно есть!» - и, волоча сначала мешок на отлете, а потом, изловчившись, закинув его за плечо, помчался к лесу.

Луна скатилась еще дальше. То ли оттого, что он был в тепле, то ли оттого, что пришел предутренний мороз, ему показалось, что на улице холодней, он пожалел о сарае, потом пожалел, что вообще убегает и от коровы, и от теленка, и от сердитого старого кота, и от этой девочки, которую он даже не спросил, как зовут.

Раз он обернулся, глянул через плечо, увидел «свой» дом, сарай, желтую полоску света из приоткрытой двери. Она, эта девочка, емотрела на него в щелочку, ожидая, как он добежит до леса, она, наверное, тоже подбадривала его, но если он все время говорил себе: «Давай Давай! Давай!», то она, наверное, шептала: «Швидче! Швидче, дядечку!»

Он еще раз мысленно сказал ей спасибо: «Тебе, детям, твоей матери», - когда от деревни кто-то поскакал за ним верхом, когда этот верховой крикнул, убедившись, что не догонит: «Стой! Стой! Стой!», когда этот верховой, сдернув винтовку, дал по нему выстрел, другой, третий, и первая пуля ушла сбоку, вторая тенькнула где-то высоко, а третья ударила ему под ноги.

С разгона он забежал в лес и помчался, слыша, как верховой дострелял обойму наугад.

«Под самый занавес! Ведь надо же! Черт бы его драл, этого полицая! - ругался он про себя. - Чтоб ему миной обе ноги оторвало! А как же девочка?» - испугался он.

- Пусть ей повезет, пусть ей повезет, пусть ей повезет! - как заклятие повторил он вслух, словно бы обращаясь к деревьям, снегу, земле под снегом, воздуху, лунному свету, заливавшему вершины деревьев.

Старый человек - сгорбленный, в глухо завязанной меховой шапке, в полупальто, в больших, не по росту - росту человек был маленького - валенках, толсто подшитых, с заплатанными пятками, тянул за собой по дороге детские санки. На санках лежали топор, жгут веревки, мешок, свернутый в несколько раз, и детские грабли. Все это было крепко прихвачено к санкам несколькими витками бечевы.

Шел человек как-то боком, одним плечом вперед, подпрыгивая при каждом шаге. И усы, и соединяющаяся с ними бородка, и края шапки, примыкавшие к его лицу, были как будто помазаны серебристою краской, так лег на них иней. Санки легко скользили, иногда сдвигаясь вбок, к обочине, и тогда человек резким движением направлял сани за собой, менял руку, но не сбавлял шагу.