Сон Мён Мун - Человек планеты, любящий мир. Преподобный Мун Сон Мён. Автобиография

Рядом с университетом Васеда располагалось отделение полиции. Японские полицейские были наслышаны о моей деятельности и не спускали с меня глаз. Они заранее узнавали, когда я собираюсь в Корею на каникулы, и следили за мной до самого причала, чтобы убедиться, что я отплыл. Я уж и не помню, сколько раз меня притаскивали в участок, избивали там, пытали и запирали в камере. Но даже под самыми страшными пытками я не поддался и не выдал им то, что они стремились узнать.

Чем сильнее они меня били, тем крепче я стискивал зубы. Однажды я вступил в схватку с полицейскими на мосту Йотсугава, когда они гнались за мной. Во время потасовки я выдернул штырь из перил моста и стал размахивать им, словно дубиной. В те дни я был на взводе, словно граната с выдернутой чекой...

Подружиться с рабочими, разделив их страдания

Так же, как и в Сеуле, я задался целью подробно изучить весь Токио. Когда друзья отправлялись куда-нибудь в Никко полюбоваться пейзажами, я отставал от компании и обходил районы Токио один за другим. Я увидел, что в этом современном и внешне ухоженном городе живут очень бедные люди. И я уже который раз отдавал им все деньги, присланные мне из дома.

В те времена жители Японии тоже голодали, и многие корейские студенты испытывали денежные затруднения. Раз в месяц мне выдавали продуктовые карточки, и я раздавал их студентам, которые не могли их себе позволить, говоря им: «Только ешьте досыта — все, что вы хотите». Я не переживал о том, как заработать денег, ведь я мог пойти поработать где-нибудь поденным рабочим и получить хороший ужин. И еще мне нравилось зарабатывать деньги, чтобы платить за учебу студентов, не имевших средств. Помогая людям и стараясь накормить их, я буквально наполнялся энергией.

Раздав все деньги, которые у меня были, я устраивался развозчиком товаров и разъезжал в велосипедной повозке по всем районам Токио. Однажды в Гиндзе, районе сияющих огней, я вез в своей повозке телеграфный столб, и он внезапно вывернулся наземь прямо на перекрестке. Все вокруг кинулись прочь, спасая свою жизнь. Такие поездки помогли мне хорошо изучить географию токийских улиц, словно линии на моей ладони.

Я был рабочим среди рабочих и хорошим другом для них. Как и пропахшие потом работяги, я брался за дело и трудился до тех пор, пока с меня не начинал литься градом пот. Это были мои братья, и они могли вонять чем угодно. Мы укрывались лоскутными одеялами — такими мерзкими и грязными, что по ним косяками разгуливали черные вши. Я без колебаний пожимал протянутые руки рабочих, покрытые толстой коркой грязи. Их пот, перемешанный с грязью, был полон обезоруживающей сердечной теплоты. Именно их горячие сердца так сильно притягивали меня...

Первое время я работал на сталелитейном заводе в Кавасаки и на верфи. К верфи приставали баржи, перевозившие уголь, и мы, сбившись в группы по трое, работали до часу ночи, чтобы погрузить на баржу 120 тонн угля. Нам, корейцам, хватало и одной ночи, чтобы выполнить работу, на которую у японцев уходило три дня.

Люди, на которых мы работали, порой выжимали из рабочих все соки. Чаще всего это были бригадиры, напрямую раздававшие рабочим указания. Они забирали себе 30% жалованья рабочих, и те ничего не могли с этим поделать, будучи совершенно бесправными. Эти бригадиры нещадно эксплуатировали слабых и заискивали перед сильными. Один из них так меня взбесил, что я однажды пришел к нему с парой своих друзей и потребовал, чтобы тот выплатил рабочим всю зарплату в полном размере.

«Если ты нанял людей, будь добр заплатить им все, что они заработали!» — вот что я сказал ему.

Он отказался, и тогда мы пришли к нему на второй и на третий день. Мы были полны решимости надавить на него и заставить сдаться. В конце концов, я ударил его, и он рухнул на пол. Вообще-то я достаточно сдержанный и неагрессивный человек, но если меня как следует разозлить, весь мой непокорный и упрямый нрав, оставшийся с юных лет, тут же вылезает наружу.

На сталелитейном заводе в Кавасаки были цистерны для хранения серной кислоты, и рабочим приходилось чистить их, залезая внутрь и сливая остатки сырья. Испарения от этой кислоты крайне токсичны, и человек не мог находиться в цистерне более пятнадцати минут. Но люди шли на риск и трудились даже в таких ужасных условиях, чтобы заработать себе на пропитание. Вот какой бесценной была еда.

Сам я постоянно ходил голодным, но все же следил за тем, чтобы пища не стала для меня самоцелью. Я чувствовал, что мне нужна конкретная причина для того, чтобы съесть ту или иную порцию еды. Обычно, садясь за стол, я спрашивал себя о причинах своего голода: «Я действительно усердно потрудился? Для кого я работал — для себя или на благо общества?» Глядя на рис в своей тарелке, я говорил ему: «Я съем тебя, чтобы набраться сил для еще более великих свершений, которые будут еще полезнее для общества, чем мои вчерашние дела». И тогда рис одобрительно улыбался в ответ. В такие моменты трапеза становилась для меня радостным таинством. Но если я чувствовал, что не могу произнести эти слова, я пропускал еду, каким бы голодным ни был. Вот и получалось, что я чаще всего ел раз или два в день.

Я ограничивал себя двумя приемами пищи в день отнюдь не из-за плохого аппетита. На самом деле, принимаясь за еду, я мог проглотить за один присест просто немереное количество. Однажды я съел зараз одиннадцать больших мисок пшеничной лапши, а в другой раз проглотил семь тарелок риса вперемешку с курицей и жареным яйцом. Но все же, несмотря на такой аппетит, я продолжал отказываться от обеда и до тридцати с лишним лет ограничивал себя двумя приемами пищи в день.

Чувство голода чем-то сродни ностальгии. Эта голодная ностальгия была мне слишком хорошо знакома, однако я чувствовал, что пожертвовать одним приемом пищи в день — это меньшее, что я могу сделать ради блага мира. Еще я не позволял себе носить новую одежду и никогда не отапливал комнату, как бы холодно ни было. Когда холод становился нестерпимым, я заворачивался в газету и согревался, словно в шелковом одеяле. Поэтому я очень хорошо знаю, каким бесценным может быть простой газетный лист.

Порой я уходил в район Синагава, где жили одни бедняки, и ночевал вместе с ними, укрывшись тряпьем. В теплые солнечные дни я собирал вшей у них с волос и делился с бедняками своей трапезой. На улицах Синагавы всегда было много проституток. Я часто беседовал с ними и выслушивал истории их жизни. Мы становились хорошими друзьями, не выпив и капли спиртного. Некоторые утверждают, что для того, чтобы открыть свое сердце и начать откровенно рассказывать о себе, нужно хорошенько напиться, но это не более чем оправдание. Когда эти женщины понимали, что я не пьян и искренне желаю им добра, они делились со мной всем, что лежало у них на сердце, и рассказывали о своих бедах и несчастьях.