Леонид Зуров - КАДЕТ

Капитан внимательно присматривался к строю. На левом фланге, где находились Митя и Степа, стояли мальчики-добровольцы.

- Да вы юнцы совсем, - сказал капитан левому фронту. - Вам дома с книжками сидеть, вы винтовку не понесете.

Стоявший среди них Митя покраснел. «Возьмет и выкинет, - подумал он, - я документов не предъявил, а в условиях написано, что не моложе семнадцати лет. Вдруг узнают?… Если спросят, сбрехну, что семнадцать».

- Ну? - вопросительно сказал капитан и улыбнулся.

Добровольцам от его взгляда стало тяжело и стыдно, но никто из них строя не вышел.

Началась разбивка по ротам. Митя подошел к капитану и, не доходя до него четырех шагов, козырнул и сказал:

- Господин капитан, разрешите мне и моему двоюродному брату зачислиться в пулеметную роту.

- Обратитесь к капитану Эголину, примет ли он.

Эголин, офицер высокого роста, подозрительно посмотрел на мальчиков, одетых в рванье.

- Вы кто?

- Кадет… Лицеист…

«Не поверил», - подумал Митя и покраснел. Но капитан принял их в пулеметную роту.

Ротные щи казались удивительно вкусными. Отряд по дисциплине напоминал Мите корпус, и он легко в нем освоился. Полюбил он выданную ему каску, немецкий карабинчик и неуклюжий пулемет, на котором он работал. Их командир, прапорщик Фогель, рыжий, как Иуда, - таких рыжих Митя за всю свою жизнь не встречал, - был педант до глубины своей немецкой души и имел маленькую слабость - не терпел песка. Если в сало или в хлеб песок попадал, он морщился, выбрасывал куски вон и долго полоскал рот водой.

Он ощупывал пулемет после стрельбы, и если находил в нем твердые соринки, то разносил всех номеров и грозил поставить их под винтовку. Но был прапорщик Фогель сердечным человеком и своих пулеметчиков полюбил, как детей.

Рядом с Митей спали Степа и вольноопределяющийся фон Ден.

Ден, бывший правовед, худощавый, долговязый, слегка женоподобный немчик с мелкими чертами лица, принес в казарму подушку-думку, полисуар для ногтей, лунный камень, ножницы прямые, ножницы кривые - целый женский туалет. Ходил он со стэком, держался прямо, подражая прусским юнкерам, краснел от грубых слов, любил пиво, говорил, слегка растягивая слова, но был, в сущности, хорошим другом и солдатом.

Степа же был влюблен в пулемет. Когда он уходил в город, то даже в самые жаркие дни навешивал на себя гранаты, набивал патронами не только подсумки, но и карманы. В казарме он признавал единственным полезным чтением французские романы и пулеметные уставы. Жили они очень дружно. Гордились нашитыми на мундиры трехцветными шевронами и серебряными крестами; купив медные трафареты, нацепили их, куда только было можно.

Перед отправкой на фронт в городском парке был устроен вечер. Понаехали отрядные кухни, киоски разукрасили цветами. Пришло много дам и девушек. Гремел оркестр. Добровольцы веселой шумной толпой гуляли по аллеям. Когда начало вечереть, вольноопределяющиеся познакомились с пехотным прапорщиком, очень добродушным человеком.

- Э, знаете, господа, - сказал он мальчикам, - прощанье надо вспрыснуть. Аида, за мной, вольноперы, в павильон!

В павильоне русские дамы делали бутерброды с ветчиной и эрзац-медом. Они отвели для молодежи столик. Фон Ден заказал себе пиво, посмотрел на свои ноги и застыл. Прапорщик раздобыл бутылку коньяку, пощелкал по ней пальцами и подмигнул Мите:

- За отряд.

Крепкий немецкий коньяк обжигал горло. Прапорщик после каждой рюмки потирал руки, покрякивал и говорил:

- Здорово, питухи!

Хмель быстро ударил в голову. Митя уже смеялся. Степа, сняв фуражку, толковал с прапорщиком о пулеметах, а фон Ден изредка в разговор вставлял слово и вертел головой, разглядывая проходивших мимо него дам. Прапорщик незаметно подменил рюмки стеклянными стопками. Мите казалось, что под звуки музыки медленно кружится парк, сильнее пахнет листвой и вечерней прохладой, а огни забавно дрожат, и если прищурить глаза, то они разбегаются во все стороны острыми мелкими стрелками. Он чувствовал себя безмерно счастливым, порывался что-то сделать хорошее, дружелюбное. Руку, что ли, всем протянуть или сказать, что в бой идти весело, и что Таубе хотя держится прямо, но он славный парень. Они говорили, перебивая друг друга и беспрестанно чокаясь.

- Я лицеист, но обожаю военное! - крикнул Степа.

- Знаешь, Степушка, я тебя люблю! Ведь вместе пойдем на одно поле.

- Руку, Митя!

- Только сердце у меня, Степа, болит, - продолжал тихо Митя, - ведь Ярославль-то, Степа… Степушка, ты не знал Куньего Меха…

- За Ярославский корпус, - сказал прапорщик, - выпьем!

Все обнялись и поцеловались, Митя запьянел. Ему казалось, что у него должен быть монокль. Правда, монокля нет, но он его купит. И он двигал бровью и кривил рот.

- Выпьем, - сказал снова прапорщик и добавил, хлопнув Митю по плечу: - Эх, пулеметчик, теперь мы с вами никаких задержек не боимся!

Митя от неожиданности растерялся, пошатнулся и сел на пол, прямо на глиняный горшок с медом. Все хохотали. Потом Митю подняли. Дамы его окружили, повернули спиной к свету, начали ножами счищать мед с его бридж, а прапорщик поил его из рук коньяком.

Вечер прошел как в тумане. Митя помнил, что он целовал руки какой-то девушке и рассказывал ей о своем больном сердце. Вернулись они домой, когда рассвело. Митя держал в руках каску, а в ней лежал подаренный незнакомой девушкой букет незабудок.

Транспорт легко вздрагивал от вечерней волны. Под бортовой приплеск скрипели сходни. Море казалось черным. Оно сливалось с небом, и лишь там, где стояли расцвеченные огнями иностранные корабли, дробясь, бежали золотые дорожки. Ветер доносил тихую медь английского гимна. Изумрудные и рубиновые огни ракет чертили небо и, развернувшись сверкающими самоцветными снопами, текли влажными каплями в море. Матросы, имевшие Англию и сытых матерей, встречали Праздник мира.

На кораблях задрожали крики. Гимн раздался снова, и один из миноносцев, снявшись с якоря, полным ходом пошел в море.

Митя вспомнил Россию, мать, Ярославль, разбитый железнодорожный полустанок и шумевший в березах ветер, - в тех березах со скворечницами, что стоят у проселочных знакомых дорог. Он вздохнул и снял руки с перил.

На корме пулеметчики пели:

- Смело мы в бой пойдем, - тряхнув головой, подхватил Митя, и сердце его дрогнуло.

С моря веял ветер. Он был крепок и свеж, и Мите хотелось, вскинув голову, отважно пойти ему навстречу.

Тогда, перед выносом к солдатским рядам из собора иконы, шел перезвон. Сперва звучали слабые колокола тонкими голосами, потом звуки, нарастая, делались крепче, сильней, слышен был каждый колокол, надтреснутый или серебристый. Ударили в средний - глуховатый, торжественный звук, и снова переход, а над собором, в голубом небе, безвольно идут белые русские облака. Но вот тяжелая дрожь, сливаясь, течет с широких колокольных краев на головы, площадь, из соборных дверей повалила толпа, выносят хоругви, вот медленное и сладостное дыхание соборного хора, бородатые священники в бархатных камилавках, дьякона, мальчики в ангельских золотых стихарях медленно сходят, приподнимая длинные полы, и все течет из собора на площадь, где жарко дышит толпа, где, не теряясь в толпе, стоит готовый к отправке запасной батальон, солдаты с обнаженными головами.