Шараф Рашидов - Сильнее бури

А Джурабаев думал об одном: «Какого человека мы потеряли! Какого чудесного старика мы потеряли!» И вспоминались ему годы, когда в Алтынсае создан был колхоз и Умурзак-ата, бедняк из бедняков, первым подал заявление. Вспоминались трудные времена, когда в Алтынсае туго было с водой, а Умурзак-ата умудрялся-таки на своем участке выращивать хлопок. Вспоминались споры со стариком. Ему порой нелегко было отказаться от привычных представлений, от работы по старинке, но с каким молодым жаром он трудился, сердцем, разумом приняв новое! Дура- смерть, когда же ты перестанешь своевольничать, вырывать из наших рядов лучших, достойнейших? Ведь какого человека потерял нынче Алтынсай!»

Кладбище располагалось меж кишлаком и горами, в стороне от дороги, соединяющей горные кишлаки с Алтынсаем. Тут было пустынно, голо. Разбросанные в беспорядке глиняные холмики с надгробиями из грубого камня, реже - из белого мрамора, обнесены невысоким глиняно-каменным дувалом; кое-где, тоже похожие на могильные холмы, клубятся низкие, чахлые кусты… Роешь могилу - лопата со звоном ударяется о затвердевшую, прокаленную солнцем, отутюженную ветрами землю.

Тут и похоронили Умурзак-ата. Джурабаев срывающимся от волнения голосом произнес короткую надгробную речь. Гроб опустили в могилу. Выросший над могилой глиняный холмик обложили венками, присланными и привезенными из города, закидали ворохом белых, алых, синих живых цветов. Исполнив этот простой обряд, все разошлись с кладбища. Но, простившись с Умурзак-ата, люди не забыли о нем. Он начал новую жизнь, он жил теперь в их сердцах терпеливым учителем, мудрым советчиком, добрым, требовательным другом.

Пройдут дни, пройдут месяцы, и Погодин, настаивая на своевременном проведении осенней вспашки, сошлется на одну из любимых поговорок старого Умурзак-ата: «Сто весенних вспашек не заменят одну осеннюю».

Пройдут месяцы, пройдет год, и старый хлопкороб, обучая молодого, скажет:

- Ну как ты рыхлишь землю? Посмотри, как это делал Умурзак-ата! И заруби себе на носу: хлопчатник - культура капризная, нежная, прихотливая. За ним уход и уход нужен, как за малым ребенком. Пропустишь один полив, не проведешь окучку и культивацию, не сделаешь землю мягкой, как бархат, и цветы осыплются, хлопковый куст не даст хлопка. «Подведешь хлопок - и он тебя подведет», -так говорил Умурзак-ата.

Пройдут годы, и Халим-бобо, оглядывая белопенное море новых хлопковых полей, расскажет Айкиз о последней своей встрече с Умурзак-ата:

- Как он обрадовался, дочка, увидав в моем саду первый целинный хлопок! «Права моя Айкиз! - сказал он, повеселев. - Мы еще увидим в этой степи белое хлопковое половодье! А внуки наши шагнут в пустыню. Надо только, старый, набраться терпения. Запасешься терпением - дождешься, когда зеленые плоды станут сладкой халвой». А сам он был нетерпелив, дочка, и зорок, как степной орел., Молодая была у него душа… - И, уже тише, добавит: - А как он мечтал о внуке, дочка!

Таким, как Умурзак-ата, и после смерти суждена долгая жизнь…

Все эти часы Айкиз жила как в тумане… Все время она была чем-то занята, выбирала вместе с соседками, во что одеть покойного, готовила плов для гостей, разговаривала с подругами, Михри и Лолой, следовавшими за ней по пятам и безуспешно пытавшимися отвлечь ее от черных мыслей. Ходила на кладбище выбирать место для могилы… Много горьких, неизбежных хлопот влечет за собой смерть близкого! Но если бы у Айкиз спросили, что она делала, о чем думала все это время, она не смогла бы ответить. Горе словно сковало мысли ее и чувства, эти несколько дней выпали из ее жизни и памяти.

Вернувшись с кладбища, она села на курпачу, разостланную у окна, и, задумавшись о чем-то, долго-долго, не отрываясь, смотрела на яблони в саду, на тополи и тал, окружавшие хауз, на цветы, украшавшие грядки и клумбы… Тополя сажал отец. За яблонями ухаживал отец. И эти розы, крупные, пышные, тоже выращены отцом. Отца не стало, но он был во всем, на что смотрела Айкиз. Как наяву, увидела она его таким, каким видела в последний раз: стоит, склонившись над арыком, и движения у него медленные-медлен- ные… Отца нет, а арык все звенит, звенит, словно зовет хозяина вернуться, снова склониться над чистой водой…

Двор был полон народа, оттуда доносился приглушенный гомон. Люди приходили и уходили. Из комнат слышался шорох осторожных шагов. Но Айкиз ничего не замечала, и гости, - друзья, родня, соседи, - словно сговорившись, старались не нарушать ее одиночества.

Вечером к ней подошел Алимджан.

- Ложись спать, Айкиз.

Айкиз вздрогнула, растерянно-недоумевающе взглянула на мужа.

- Что?

- Ты устала, Айкиз, поспи немного…

- Ладно, - сказала Айкиз и, помедлив, добавила: - Я не хочу спать. ~

Алимджан сел рядом, обнял ее, с осторожной лаской притянул к себе:

- Не мучай себя, Айкиз…

Айкиз сняла с плеч его руки, тихо попросила:

- Не надо. Не надо, милый…-

- Отдохни, Айкиз.

- Не надо… Не то я расплачусь…

Алимджан поднялся и отступил к двери. На улице смеркалось, тихий сумрак серым пеплом висел в воздухе, в комнате было темно, и от двери Алимджану был виден только горестный профиль жены. Вот сидит она одна, отгородившись незримой стеной от людей и от него, Алимджана, думает о чем-то своем, и он бессилен помочь ей, потому что ей все сейчас чуждо… В целом мире - только она со своим горем. Алимджану до слез было жаль ее. Но он не знал, как ее утешить. Он вышел к гостям, которые, по обычаю, оставались здесь на всю ночь. Они сидели в саду на просторной супе, неторопливо попивали чай, негромко, печально переговаривались. У, всех на устах было имя Умурзак-ата…

Жену Алимджан решил больше не беспокоить. Пусть побудет одна. Она сильная, она справится с горем. Сам он долго не ложился спать, но усталость взяла свое, и, разместив гостей, Алимджан, как убитый свалившись в постель, приготов- лепную на полу, забылся в душном, тяжелом сне…

Ранним утром он поспешил в комнату, где вчера оставил жену, но Айкиз не было. На столе лежала фотография в деревянной рамке, запечатлевшая мурзак-ата в дни прошлогоднего курултая. Старик был снят во весь рост, на голове красовалась новая чустская тюбетейка, под халатом из черного ластика виден был темный костюм - премия за трудовую доблесть, на только что купленных ичигах блестели только что купленные калоши. Ичиги и калоши подарила отцу Айкиз. На черном фоне халата особенно отчетливо выделялась белоснежная борода Умурзак-ата; лицо его, празднично-веселое, улыбающееся, словно светилось, а глаза - мудрые, молодые, добрые. Айкиз, видно, ночью сняла эту фотографию со стены, поплакала над ней и забыла повесить обратно…