Олег Жиганков - Римский Лабиринт

После завершения второго круга жрица скинула с себя тунику. Зал приветствовал это громким одобрением. Драгоценности на её теле заблистали ярче.

— Какой всё-таки цирк, — с сожалением сказал Адриан. — Люди всё умеют опошлить… Это просто самая радужная из всех мыслей, что приходят мне в голову.

Жрица тем временем начала движение по третьей петле. Ни Анна, ни Адриан не могли понять, о чём рассказывал её танец. Из всех присутствующих они думали о танце меньше всего. Наверное, потому, что только они могли сейчас думать о чём-то другом.

Вступая на четвёртую петлю, жрица сбросила с себя драгоценности, прикрывавшие её небольшую грудь. Драгоценные камни в связке с шипением упали на мраморный пол. Зал завыл.

— Бойтесь Минотавра! — сказала вдруг жрица, поворачиваясь к Анне и Адриану. Глаза у неё снова стали мутные, как будто она была пьяна. — Бойтесь, потому что он ужасен. Он поглотит всех нас!

После постоянно повторяющихся поворотов налево и направо, хождения взад и вперёд, странные вещи стали происходить в сознании Анны. Казалось, с каждым поворотом тропы стирается ещё один участок её готовящегося к грядущему небытию сознания. Она как будто уже начала умирать.

А жрица всё плясала свой Танец торжествующей смерти. Ещё через круг на ней не осталось ничего, кроме диадемы. Она выглядела теперь худой и слабой, почти беззащитной. Но от того её страшная красота блистала ещё мучительнее и ярче.

— Остался один круг, — сказал Адриан, будто Анна сама этого не видела. — Что бы ни случилось — не бойся! У нас ещё есть шанс выбраться отсюда! — шепнул он ей на ухо.

Анна знала, что никаких шансов у них быть не могло, но всё же была благодарна ему. В этот момент нагая жрица тоже повернула к Адриану своё лицо. Оно было бледно как смерть.

— Смерть — наше последнее и наивысшее назначение, — сказала она откуда-то издалека. — В смерти лишь свобода. Смерть откроет ваши глаза.

Анна повернулась и посмотрела в глаза Адриана. И он, оторвавшись от чёрной бездны впереди них, заглянул в живые зелёные глаза Анны. Увидят ли они когда-нибудь глаза друг друга — это невероятное чудо, этот свет разума, жизни, любви? Как могла смерть открыть кому-то глаза?

Они были уже совсем близко от центра лабиринта, и зловещий обелиск с чёрным пятном вокруг него то приближались, то удалялись от них, но снова и снова притягивали к себе с каждым шагом, как притягивает чёрная дыра, которая выдёргивает планеты с их привычных орбит и разбивает об себя, увлекает в пустоту, где нет ни времени, ни пространства, откуда даже свет не может вырваться.

Где-то на середине последнего круга, словно метеоритный дождь, на Анну посыпались яркие, щемящие осколки её воспоминаний. Перед ней пролетали кусочки из забытых давно разговоров и снов, лица каких-то людей, запахи, звуки, чувства… Все окна её сознания отворились, с пыльного стола её памяти полетели куда-то ввысь бумаги и фотокарточки, и она уже не была властна над ними — она могла только быстро, ещё раз, последний, глянуть одним глазком на пролетающую мимо страничку жизни, чтобы навсегда уже потерять её. Навсегда!

Анна ухватила на миг один опавший листочек с дерева своей памяти. Где это? Ах да, это её первый день в детском саду! Вот почему так пахнет свежей краской. А потом — старым деревом. Это она спускается с мамой по старой лестнице и направляется к большой, просто огромной для маленькой девочки двери. Что там, за той дверью? Почему-то Анне было очень важно теперь знать, что за нею. «Ах да!» — вспомнила она с какой-то радостью. Когда мама открыла ту дверь, на лестничную клетку ворвался ослепительный белый свет, чудесный морозный воздух и весёлый звук московской улицы!

Жрица остановилась.

— Цветок, — сказала она дрожащим голосом, слышным только её спутникам. — Конец последнего круга — сладчайший цветок смерти, раскрывающий перед вами свои лепестки. Смерть — это кульминация любви, красота забвения. Оставьте свою жизнь и войдите!

Она ступила в чёрный круг вокруг обелиска. Жрица сама, казалось, была теперь полумертва.

— Войдите, — повторила она своё приглашение.

Они ступили в чёрную неизбежность, и время порвалось, словно серебряная цепочка, разорвалось, как золотая повязка, разбилось, как кувшин у источника. Больше некуда было идти — они могли теперь дотянуться и достать до обелиска рукой. Звуки и образы поплыли перед глазами Анны и стали тонуть в каком-то тумане, увязая всё глубже и глубже в бездне небытия.

Внезапно собор наполнился ослепительным светом. Некоторые люди вскрикнули, большинство закрыли или зажмурили глаза. Свет бил прямо в глаза Анне, и она уже не могла ничего видеть, ни на чём задержать взгляд. Она схватила Адриана за локоть и прижалась к нему, и он плотно обхватил её рукой.

— Спаси нас Бог! Спаси нас… Спаси, спаси… — шептала она, дрожа от страха. Адриан крепче прижал её к себе.

В этот миг земля под их ногами разверзлась, и подземный вакуум стремительно потянул их вниз, унося прочь от ослепительного света и от шума собора, от блестящей публики, от человека в чёрном и от усталой Семирамиды — в царство вечного мрака и темноты. А затем последовал удар, падение, и остатки сознания вместе с искрами выскочили из глаз Анны и тут же потонули во тьме.

Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится.

Псалом 90:1

1228, апрель, Абруццо, Италия

Пьетро открыл глаза и увидел, что наступало прекрасное раннее утро. Солнце только что оторвалось от краешка земли и заливало её восторженным светом, будто небо и земля встретились в первый раз и с первого взгляда полюбили друг друга. Воздух был так сладок и чист, так ароматен от травы и росы, что у Пьетро закружилась голова, а на глаза навернулись слёзы. Наступило первое утро его свободы! Первое утро его настоящего хождения с Богом, Которого Пьетро благодарил — без слов — за это пробуждение. Мир вокруг был таким Божиим, таким удивительным, что Пьетро хотелось вскочить — и бегать, прыгать, кричать от счастья!

Он, наверное, так бы и сделал, если бы не его пораненные ступни и ободранные колени — прошлым вечером, когда уже темнело, а Пьетро всё шёл и шёл, опьянённый свободой, он оступился и проехался на своих голых ступнях по острым камням. Он уже не мог идти и вынужден был остаться на ночлег неподалёку от места своего падения.

С пробуждением Пьетро пробуждалась и его боль. Он сел и наклонился, чтобы осмотреть свои стопы. Из-за налипшей пыли и спёкшейся крови ран видно не было. Пьетро попытался встать, но острая боль, словно молния, пробила его с ног до головы, и он с криком упал на землю. Отдышавшись и оглядевшись, он увидел неподалёку старый дуб. К нему-то, стоная и молясь, Пьетро и пополз на коленях.