Пётр Заводчиков - Дыша одним дыханьем

Из первой поездки вернулась потрясенная. Выступать пришлось в большом цехе, где собралось много народу, все женщины — мужчин на заводах в ту пору было трудно найти. Стоять перед собравшимися Нина не могла, ей пододвинули стул, женщины столпились вокруг. Кажется, был перед ней еще микрофон… Она не готовила никаких речей, сказали — беседа. Будут задавать вопросы — она ответит. А вопрос, в сущности, задали один: что в Ленинграде, расскажите, как все там?..

И она рассказывала. Вспоминала, как собирали на заводе автоматы. Не было хлеба, а работали, не было топлива, замерзали, а работали все равно. И даже когда электроэнергии не было и останавливались машины, у людей все же находились силы и они продолжали работать. Вспоминала весну сорок второго, как под первыми теплыми лучами возили грязный снег, кололи лед. Лом вываливался из рук, казалось, такой он тяжелый, что невозможно поднять, но все равно поднимали, долбили лед, убирали город. И убрали, очистили. Никогда, может быть, так не сверкал он, как в ту весну, — израненный, опустевший, но не склоняющий головы, несдающийся город.

Она говорила о первом трамвае, о траншеях на Пискаревском кладбище, на Охте, которые рвали толом, потому что руками люди не смогли бы уже их отрыть, а траншеи были необходимы — последнее пристанище погибших в борьбе…

Так и рассказывала, что припоминалось, что жгло сердце, о городе, о фронте. Временами становилось трудно говорить, все было еще слишком свежо, у нее перехватывало горло. Она справлялась с внезапной спазмой и продолжала говорить. А женщины, стоявшие вокруг и те, что были далеко и слышали ее только благодаря микрофону, — все они и не старались сдерживать слез. Наплакавшись, с опухшими лицами, становились на свои рабочие места, когда кончался обеденный перерыв.

О той первой встрече была небольшая заметка в газете, и потом у Нины уже почти не оставалось свободных дней. Заявки сыпались со всех сторон, и начальнику госпиталя пришлось установить контроль. Многим были вынуждены отказывать. Встречи с людьми, правда, благотворно действовали на Нину. Опять хотелось жить, работать, а главное, скорее вернуться в Ленинград.

Как-то к ней в палату прорвался директор местной электростанции.

— Девушка, — говорил он, — прошу, умоляю, чтобы ты приехала к нам. Я умоляю, ваш начальник госпиталя запрещает. Почему запрещает? К другим тебе можно ехать, а к нам нельзя? А все другие, сама знаешь, от нас зависят. Плохо с энергией — плохо с выполнением плана. А что такое план? Это то, что надо дать на фронт. Понимаю, ты слабая, много выступать тебе нельзя, но очень прошу, один раз приезжай к нам, хоть на несколько минут приезжай. Пускай те, кто еще не работает по-фронтовому, хоть поглядят на тебя, на девушку из Ленинграда.

От той поездки на ГЭС остались в памяти большой зал, наполненный людьми, и поразительная тишина, когда слушали ее. Потом толпа рабочих провожала ее до машины. Хотели донести на руках, едва отбилась: «Сама я, мне даже полезно. Учусь ходить на костылях».

Много было таких встреч. Теперь уже все трудно вспомнить. А то выступление на ГЭС запомнилось особенно потому, что имело продолжение. Через несколько дней директор станции опять приехал в госпиталь, опять прорвался к ней в палату:

— Спасибо тебе, девушка, спасибо, ленинградка. Ты знаешь, что сделала? Ты сердце перевернула у наших людей. Раньше говорили — не можем больше выработать никак! И правда, машины старые, ремонт им нужен и нельзя остановить на долгий ремонт. А после того как ты приезжала, ремонт не делали, а работают лучше. Даже не пойму как, но лучше, можешь мне поверить. То не выполняли план, а теперь выполняют. Стараются наши, как ленинградцы, честное слово.

Ока долго лежала в госпитале. Кончилось лето, прошла осень, прошла и зима… Ей сделали протез. Кто знает, чем раньше занимались люди, которых война заставила взяться за изготовление искусственных рук и ног? Может быть, лили гири, гантели для спортсменов, может, просто чинили примусы. Протезы они делать толком еще не научились. Тот, что привезли Нине, был неуклюж и тяжел. Она надела и попробовала ходить — сперва по палате, потом по госпитальному двору.

На дворе ее встречали солдаты с ампутированными ногами.

— Брось, девушка, не мучай себя, — говорили они. — Нам тоже сделали такие штуки. Не можем носить их. Мы, мужики, не можем, куда же тебе, девчонке?

— А я буду! — твердила Нина и кусала губы.

Было больно, протез жал, натирал ногу до крови. Что-то в нем исправили, но легче не становилось… Каждое утро она содрогалась, надевая его. Начинался новый день пыток. Она терпела, а если плакала, то отвернувшись к стене, чтобы никто не видел. Но в конце концов Нина победила эту проклятую штуку. Стала ходить на протезе. Правда, с костылями, без них еще не могла, но и то было победой. Врачи водили ее по всему госпиталю, демонстрировали раненым:

— Вы бросаете протезы, говорите, не привыкнуть, а вот девушка привыкла, ходит. Как же вам, мужчинам, не стыдно?

И то, чего не могли раньше сделать уговоры, объяснения врачей, сделал пример этой девушки. Мужчины тоже стали носить протезы и постепенно привыкали к ним.

В первый раз без костылей она прошла в одной воинской части. Там было ее очередное выступление. Бойцы стояли на плацу бесконечной шеренгой. Скомандовали «Смирно!», оркестр заиграл торжественный марш. А Нине надо было пройти перед строем. И тогда она оставила костыли. Шла, стараясь не упасть, и думала только об одном — надо дойти. Как пойдет назад, об этом уже не думалось, но хорошо, что замполит в части оказался внимательным человеком — взял костыли и нес за ней. Назад она возвращалась на них.

Навсегда рассталась с костылями позже. Было это уже не в Баку, а в Балашове, в нескольких шагах от дома, где жила ее бабушка.

Нина пролежала в госпитале девять месяцев.

— Думаем послать вас в Цхалтубо на поправку, — сказал начальник отделения.

Нина отказалась: «Хочу в Ленинград». Решила по дороге заехать только в Балашов, к бабушке. Там, у бабушки, прошло ее детство. Отца ведь она не знала — кулаки зарубили его, когда ей едва исполнился год. Нина видела только памятник в самарском селе Таволошке. На граните было написано, что здесь лежит рабочий-большевик Василий Петрович Бутыркин, отдавший жизнь за молодую Советскую власть.

Бабушка была самым близким ей человеком, и этому близкому человеку шел уже девятый десяток. Нина не писала ей, что потеряла ногу. Ранена, и все. Теперь, когда родной дом был уже близко, за углом, она почувствовала, что не может войти туда на костылях. Со злостью кинула их на пустыре в бурьян. Пропади они пропадом! Все! Будет ходить без костылей, как все люди.

Вот так она решила для себя: «как все люди». Никаких скидок себе не даст и у других не попросит.