Леонид Баскин - Этология стадных животных

Мы — Токай, Шокор и я — сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади, не торопясь, ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно, как на картинке, двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи и обликом, и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.

— Красавцы, — показал я на них Токаю.

— Что-то молодой замыслил, — неожиданно ответил Токай.

— Старик болеет, — сказал Шокор.

Между тем жеребцы продолжали действовать по всем правилам большого боя. Мне приходилось это видеть впервые. Чаще всего наблюдаешь отрывки сражений, они или начинаются не всерьез, или обрываются «на полуслове».

Косячник и его адъютант, как будто раньше не были знакомы, сошлись, несколько секунд стояли нос к носу, потом медленно развернувшись, каждый отложил несколько катышков навоза и, вновь повернувшись, встали, пригнув головы к земле, словно с поклоном приглашали познакомиться. Вслед за короткой паузой они действительно поменялись местами и обнюхали навоз друг друга.

Два, а может быть, и три года молодой жеребец был адъютантом старого, повсюду сопровождал, помогал управлять косяком, с разрешения старика ухаживал за его кобылами, даже пользовался его защитой, когда приходил чужак или нападали волки. И вот теперь все было забыто. Они заново представлялись друг другу перед схваткой. Так ведут себя жеребцы, когда намерены биться всерьез, до конца.

Пронзительный визг, оба поднялись свечками, скрестились в ударах передние ноги, потом жеребцы, тесня друг друга, сделали полувольт и снова сошлись в схватке. Старик то и дело разворачивался, бил задом, а молодой, не взирая на страшные удары, стремился схватить старого товарища зубами. У жеребцов страшная хватка.

Токай побежал к своему коню. Его укрючные кони, отпущенные на выпас, не уходили далеко от хозяина н не делали попыток убежать. Вскочив в седло, Токай с криком бросился к соперникам. Но, кажется, их отношения уже выяснились. Старик дважды оскальзывался, падал, молодой не уставал наседать. По шее и бедрам косячного жеребца текла кровь. Не решаясь приблизиться к сцепившимся соперникам, Токай кружил вокруг, кричал, махал плеткой, но все это было напрасно. Бой шел всерьез, и примирить жеребцов навряд ли было возможно.

Я всем сердцем сочувствовал старому жеребцу, хотя и понимал, что ему не устоять. Видимо, молодой уже чувствовал слабость вожака, раз решился на схватку.

Они ведь знали друг друга не один год. Побежденный должен был уйти. Я не раз видел, как убегали побежденные молодые жеребцы. Поодаль они вновь начинали хорохориться, ржать, подбадривали себя хорошей проскачкой, вели себя так, словно ничего не случилось. А побежденный косячный жеребец не убегал — уходил, шатаясь и хромая, пятная кровью траву. Молодой, еще возбужденный боем, крутился на месте, то и дело откладывал катышки навоза, обнюхивал их, рыл землю, короче, вновь и вновь утверждал себя новым хозяином! К косяку он приблизиться не спешил. Это и понятно, ему еще предстояло подчинить себе кобылиц, заставить и их признать себя вожаком.

Старый косячник вдруг лег. Встревоженные, мы поспешили к нему.

— Гонять надо, — сказал Токай. — Если лежит, помирает.

— Что теперь будет с ним? — спросил я.

— Будет работать, если выживет.

— А он объезжен?

— Конечно, давно умеет, — ответил мне Токай. — Раньше был чемпион. Много раз побеждал на скачках.

Двадцать майских дней, казалось, пролетели незаметно, однако я начал уставать. В первые дни жизнь в степи — без крыши, без стен, совсем как древние кочевники, ненадолго расседлавшие на пригорке коней, — была мне приятна. Удивительное ощущение бескрайности мира, ежеминутное соседство с ветром, солнцем, простором заставляли забыть о времени, работать, спать, есть, когда захочется, уезжать в степь и возвращаться в лагерь, не попрощавшись и не поздоровавшись, встречать товарищей в степи так, словно мы не расставались.

Я заметил, что все реже думаю о науке, все чаще без всякого дела провожу время в табуне. Пасутся кони, подсыхает в солнечном мареве степь, тишина или тонкий звенящий звук заполняют мир.

Такое состояние для меня не новость. Когда над землею сияет солнце, тихо похрумкивают травой стада, я знаю, что пастухи Камчатки, Памира и Казахстана одинаково бездумно лежат, подпершись рукой, или вырезают на палочке, на кости узор. Есть и в пастушеской жизни тихая радость покоя.

Однако я устал. Тому, кто вырос в городе, рано или поздно требуется оказаться под крышей, пройти по улице, потолкаться в массе людей. Хотелось разложить вещи, скомканные в рюкзаке, перемотать кинопленку, повозиться с кинокамерой, не боясь захватать их жирными пальцами. Увы все это сделать было трудно. Даже мои редкие купания в ледяной еще воде озера вызывали у табунщиков справедливые сомнения. Их жизнь требовала иного быта, иных привычек. И то сказать, они старались не опускаться, где возможно — блюсти чистоту. Мои товарищи не садились есть, не ополоснув из кувшина рук, а нередко и лицо. Переодевались, проветривали, сушили одежду на солнце.

Где-то в первых числах июня должна была прийти из Москвы машина со студентами и помощниками. Мы должны были встретиться в Сарытургае. Однако до того времени предстояла перекочевка на летние пастбища, в Каратам. Табун уже был неспокоен — становилось слишком жарко, появились слепни. Я расспрашивал Токая, как он рассчитает подходящие сроки перекочевки. На удивление, он больше рассчитывал на лошадей: они, мол, сами знают, когда тронуться в путь. Табунщики лишь бдительнее, чем обычно, следили за табуном.

В последний день мая подул юго-восточный ветер — свежий, легкий. Совсем недавно он родился в мелкосопочнике, где еще недавно сошел снег, только зазеленела трава. И ночью табун пошел. Почти до рассвета лошади стояли в полудреме, редко-редко раздавалось ржание жеребенка и ласково отвечавшей ему матери. И вдруг одна из старых кобыл тронулась навстречу ветру. Табун пошел. Сначала пасясь, короткими переходами, а потом уже не отвлекаясь, все вперед и вперед.

Кочевка застала меня немного врасплох. На стоянке оставались вещи, в том числе киноаппарат. Как и что будет, я не знал — ведь предстояли переправы через полноводные реки. И все же я понадеялся на Шокора, что он все отвезет на зимовку к Марвахату.

Главной заботой табунщиков — Токая, Жылкыбая и Тулибека — было теперь собрать кобыл с малыми жеребятами, тех, что больны или настолько слабы, что не выдержали бы быстрого перехода. Токай собирался оставить пока и косяк племенного жеребца. Отданные ему кобылы были приучены к дойке, и табунщикам хотелось держать их поближе к поселку, куда отвозили молоко.