Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

Когда он приехал на летние каникулы домой и в первую же ночь сквозь сон вдруг закричал «Сиракузы!», все подумали, что он кричит «караул», а если Арнаутка Блиох уже кричит «караул», то плохо, и был переполох.

Меня предупреждали:

— Слушай, не ходи за Никой, Арнаутка тебя в муку сотрет и бандеролью отправит твоей маме.

— А у меня мамы нет, — отвечал я.

— Ну, в любой другой адрес, наложенным платежом. Брутто-нетто!

Но некоторые возражали:

— Да Арнаутка на него ноль внимания. Ведь она боится Арнаутки, как оракула.

Когда я прибыл на перекресток, через который Ника ежедневно в полдень проходила в городскую читальню, оракул, как тумба, уже стоял на углу, короткий, железный, с лицом ястреба, в тельняшке и крохотной пестрой кепочке, доверху набитый спесью, наукой и мускулами. Увидев меня, он стал как бы разминаться, покачиваясь на носках, сгибая руки, и под тельняшкой заходили бицепсы, как бильярдные шары. Он сделал вдох и заграбастал весь воздух, и стало вокруг пусто. И не было произнесено ни одного слова.

Когда Арнаутка закурил, я достал свою единственную папироску и тоже чиркнул спичкой.

Мы стояли на углу, я и он, спиной друг к другу, и пыхтели папиросами, и смотрели на небо, на чепуховые облака, и я чувствовал, как Арнаутка Блиох попирает землю и держит на своих плечах небосвод.

Выкурив папиросу, я погасил ее о каблук и жиганским щелчком издали кинул в урну, а он тоже свою потушил о каблук, но не кинул, а, покачиваясь, образованно пошел к урне, неся окурок как пудовую тяжесть, и интеллигентно и щепетильно опустил его в урну. И снова мы стояли на углу, спиной друг к другу, и посвистывали, и вокруг летали стрижи и тоже посвистывали, и казалось, что между ними происходит то же самое.

— Ну, посвистел, а теперь проходи, — приказал Арнаутка.

— А ты что, купил это место?

— Купил не купил, а в текущий политический момент я его занимаю…

И вот она появилась там, на взгорье. Сады раздвинулись, и будто лилия пошла к нам, и сады двинулись за ней, и сладкий ветер повеял на нас.

— Это вы что, со вчерашнего дня тут стоите? — засмеялась Ника.

Кавалеры, отвернувшись друг от друга, пыхтели.

— Вы что, на дуэль вышли?

— Между Сциллой и Харибдой, — сквозь зубы процедил Арнаутка Блиох.

— Чего ты там бормочешь? — спросила Ника.

— Мысль на уме, — сказал Арнаутка Блиох и по-борецки нагнул голову.

И вот я осторожно взял ее за локоток с одной стороны, а Арнаутка Блиох, как щипцами, уцепил ее с другой стороны, и мы пошли, и через легкое, воздушное создание мне передавалась вся мускульная система Арнаутки, и я чувствовал его тяжелые шаги, и слышал его упрямое дыхание, и будто каждым выдохом он говорил: «Отчаливай, отчаливай…»

— Канны, — вдруг процедил Арнаутка.

— Что такое? — спросила Ника.

— Диалектика! — объяснил Арнаутка.

— Какой ты умный, даже страшно, какой ты умный.

— Эрудированный, — уточнил Арнаутка.

Я молчал. Я даже слов таких не знал, я только вслушивался и впитывал и до головокружения, до потери самого себя завидовал Арнаутке.

— И зачем я тебе, такая провинциалка? — спросила Ника.

— Подкую, — обещал Арнаутка.

— Ой, страшно, — засмеялась Ника.

— Дам кругозор. Что, думаешь, научного багажа не хватит?

Я тотчас же представил себе большие плетеные вокзальные корзины с этим немыслимым багажом.

— Адью, кавалерики! — Ника как-то вдруг выскользнула и побежала вверх по широкой каменной лестнице городской юношеской библиотеки, откуда очкастые задаваки выходили с толстыми томами Драйзера и комплектами журнала «Хочу все знать».

Мы остались оба внизу. Арнаутка Блиох повернул ко мне ястребиное лицо свое и поглядел на меня, но ничего не сказал, только поглядел и, покачиваясь, пошел прочь малым ходом, как будто увлекая за собой тротуар, и я не чувствовал под собой земли.

Тотчас же окружили меня мальчики, ходившие за Арнауткой, как за акулой, и разглядывали меня с удивлением:

— Будет жуткая буча!

Ночью мы опять гуляли втроем.

— Пусть он отойдет, — сказал Арнаутка.

— С какой стати? — спросила Ника.

— Объяснение, — кратко сообщил Арнаутка.

Я отошел.

Арнаутка Блиох, глядя в землю, высказался:

— Я тебя люблю, я тебя выбрал из миллиона.

— Подумаешь, какой самоцвет откопал, — беспечно сказала Ника.

— Ты надо мной не насмехайся, — сказал Арнаутка Блиох, — надо мной еще никто не насмехался.

— Что ты, Арнауточка, это я над собой удивляюсь.

— А ты цени, — потребовал Арнаутка Блиох. — За мной перспектива.

Он помолчал, как бы ожидая ответа.

— Ты хрустальная ваза! — вдруг произнес он с усилием. — Психея.

— Остановись, Арнауточка, что с тобой?

— Я бы тебя на руках носил, — как глухой, токовал Арнаутка и поднял руки, словно баюкая ребенка, — я бы никому не давал глядеть на тебя.

— Ой, коломитно мне, — засмеялась Ника.

— Несогласна? — сказал Арнаутка.

— Миленький, не надо. Я очень, очень, очень прошу тебя, не надо.

— Тогда Карфаген, — сформулировал Арнаутка Блиох и, повернувшись, ушел по длинной лунной улице, пестрой от черных живых теней. Шумели ночные деревья, и, говорят, шевелился булыжник на дороге.

И Арнаутка Блиох исчез. Неизвестно, ушел он пешком по рельсам, надеясь в полях, в полосе отчуждения, развеять тоску, или увез его товарный поезд, или у него еще были силы подойти к окошечку кассы и купить билет с плацкартой и занять место согласно плацкарте. Известно только, что на следующий день утром Арнаутка Блиох не вышел из своего глиняного домика на углу Киевской и Ракитянской, и мальчишки, ожидавшие его, чтобы пойти за ним, ступая по его следам в пыли, по-моряцки раскачиваясь, посвистывая, как Арнаутка, мальчишки-лоцманы долго и нелепо ждали его, пока солнце не остановилось как раз посредине неба, освещая равномерно весь городок, все его дома, и сады, и дворы, Роток, и Заречье, и Александрию. Наконец они поняли, что Арнаутка Блиох уже не выйдет, и с криками побежали к реке, на скалы, и прыгали со скал в воду, и развеяли свою печаль.

И еще долго после вспоминали Арнаутку Блиох, унесли о нем воспоминание в свою жизнь. Когда речь заходила о силаче или упрямце, всегда говорили: «А вот у нас в городке был такой Арнаутка Блиох…»

Арнаутка Блиох исчез, и никто никогда с тех пор о нем не слышал. Не хотел он ступать по тем булыжникам, не хотел стоять в тени тех каштанов, которые видели его поражение.

А я вот не мог исчезнуть, я не мог даже заставить себя уехать на лодке по реке или уйти на кладбище или в поле и не видеть ее. И уже с самого раннего утра, едва только выгоняли коров, выходили из калиток хозяйки с кошелками на базар и появлялся на улице почтальон, я уже держал путь по пыльным улицам, под цветущими акациями, к домику с зелеными ставнями.