Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

Старая собака стала страшно похожа на хозяина, как младший брат его, высокая, пегая, костистая, с худой скуластой вытянутой мордой и паутинкой в глазах.

Теперь она одна медленно бродила по холодным, неуютным улицам поселка, ничья, останавливаясь то у одних, то у других ворот, и все говорили: «Вот пришел Яшка Сапунов».

Так она бродила бесцельно туда и назад, весь день бесцельно, неприкаянно, ей было все равно куда идти, лишь бы идти, лишь бы уходить от своего одиночества, от своей тоски.

Она увязывалась то за одним, то за другим прохожим, и ей кричали: «Пошел! Иди, чего пристала!» Она медленно отходила, но потом возвращалась и пыталась снова идти вслед, вытянув продолговатую печальную морду: «Нет, я не могу одна, не могу, понимаешь?»

Случались и такие, которые не прогоняли, и тогда она терлась о дружелюбные колени, скулила, как бы торопясь высказать свою обиду, тоску, неотступно ходила за своим новым хозяином и терпеливо ждала его, пока он стоял в очереди к ларьку или разговаривал на дороге с встречным, и у нее тогда был важный, значительный вид — при деле. Но случайный ее спутник, временный бог ее исчезал. И снова она оставалась ненужная, никем и нигде не ожидаемая, одна, ходила и ходила на кривых, старчески сведенных ногах.

И воздух, и окрестные рощи, некогда дивно полные солнца, шума ветвей, неожиданных гроз, цвета жасмина, пенья птиц, писка, лепета, мяуканья, чужих раздражающих запахов, — все это пестрое, веселое, дикое оглохло, потускнело, умерло, все было пусто, серо и бессмысленно.

Иногда выходил на улицу ее хозяин, и собака вздрагивала, словно тень воспоминания проходила по ней.

А тот, кто был ей дороже всех на свете и кого по запаху следа она бы нашла за сотни и сотни верст в ночь, в метель, в войну и в лабиринте ада, если бы они попали туда вместе, и кто был для нее Главной и Самой Умной и Лучшей Собакой на свете, тот, в шубе и каракулевой шапке пирожком, проходил мимо, даже не взглянув на нее. И она стояла недвижимо, раскорячив длинные, тонкие, слабые, искривленные и опухшие в суставах ноги и, дрожа от холода и недоумения, молча, устало и покорно глядела ему вслед, не смея без зова сдвинуться с места, пойти за ним, погреться о его колени. Так она стояла долго, каменная, размышляя или вспоминая. Потом она поворачивалась и, опустив морду, подходила к чужим воротам, и местные старушки, жалея ее, выносили объедки, а чужие мальчишки кидали в нее камни, но она никогда не огрызалась, а молча и поспешно отходила прочь, будто это так и должно быть.

Жил при доме отдыха кот, круглый, как бочонок, нахальное плюшевое мурло, великосветские усы, и был он тут словно по штатному расписанию, как повариха, затейник, садовник.

Когда утром все делали зарядку, он, вальяжный, с благородной бархатной сединой, тоже выходил на физкультурную площадку, зевал и умывался, а когда шли в столовую, он, обгоняя всех, направлялся туда же, бродил под столами, мяукал, толкал мордой в ноги и получал рагу, и цыплят в кляре, и котлеты «палкин», перепадала ему и шарлотка с яблоками, и цукатные сырки, а от манного пудинга он обиженно отворачивался: «За кого меня принимаете?»

В мертвый час и он, улегшись на солнцепеке, зажмурившись, предавался воспоминаниям, какие никогда и не снились котам городским и сельским, котам уличным, жэковским, и деликатно облизывался сиреневым язычком.

Он был обязательным участником всех мероприятий. Когда играли в викторину, сидел тут же и при каждом вопросе делал глубокомысленное лицо, и когда спорили, хмурил брови, а когда при неправильном ответе смеялись, он тоже профессорски улыбался. Любил он смотреть кино; какие фильмы — все равно, лишь бы мелькало, и ненавидел и презирал только игру в бильярд, ибо слишком часто получал шаром в морду.

Все это была видимая его жизнь. Но была еще другая, миру неведомая, глубоко личная, засекреченная, ночная, когда он выходил разорять соловьиные гнезда.

После заката солнца какое-то новое, мечтательное выражение являлось на его круглой, себялюбивой, отъевшейся за зиму роже. Осторожно, так, чтобы никто не видел, он заходил за тын и долго тут стоял, оглядывался и прислушивался.

Там, дома, среди соломенных кресел и пинг-понговых столов, он расхаживал свободно, сонно мурлыкая и поминутно обращая на себя внимание: «Я весь налицо, весь нараспашку».

Но вот он задумал разбойную операцию «Соловей», — знает, что идет по воровскому, мокрому делу, и как изменился!

Крадется он среди бурьянных трав и одуванчиков, окольной, непротоптанной тропинкой, тигриным шагом, по-пластунски припадая к траве, только спина изогнулась, только хвост трубой, только искры. И, сукин сын, еще петляет, заметает след, на психологию давит — вот встретился на пути домик, так он и к домику подошел, поднялся по ступенькам на крылечко, словно шел за молочком, и вдруг оглянулся: наблюдает кто? И шасть назад, в траву. А если заметит чей-то взгляд, начинает несчастно прихрамывать и суетиться: мол, ищет травку для лечения, мол, животом заболел, мол, хворый я, несчастный, все вокруг цветет, радуется и аукается, а я иду в овраг умирать.

Но вот он появился на открытом опасном склоне, и вдруг пошел скачками, скачками к кустам у пруда, где соловьи и веснянки. Тут мы его однажды и встретили в засаде, и как только он увидел нас, сразу все понял, припал к земле, слился с землей, с головой и плечами ушел в траву.

Мы его шуганули. И он как прыгнул, как взвился, будто выпущенный из пращи. Где уж тут хромоножка, где уж тут несчастненький — летит, как фаустпатрон, лишь трава свистит, лишь одуванчики разлетаются.

А когда мы пришли к дому, он сидел и умывался, такой честный, искренний, и все время лез на глаза, доказывая свое алиби.

Любочка, ученица магазина «Женская одежда», увлекалась знаменитыми людьми. Она покупала все открытки киноартистов, космонавтов, теноров и даже завела для них альбом.

И вот вдруг сегодня она встретила на улице знакомое, уже почти родное ей знаменитое лицо. Это был ее кумир, ее мечта. Улица показалась Любочке иллюминированной, и вокруг был салют.

Стуча каблучками, она опередила кумира и заглянула в его живое долгожданное лицо и встретила хмурый, невидящий взгляд.

Потом она долго, как в тумане, как в чаду, отравленная веселящим газом, шла за ним, замечая его шляпу с узкими полями, модное приталенное пальто, из-под которого выпячивало маленькое, круглое, как у шмеля, брюшко, ярко начищенные узконосые мокасины, чтобы потом все-все рассказать подружкам.

Вот знаменитый остановился у табачного киоска и купил пачку сигарет, и она про себя отметила с удивлением: «Шипка».

Потом он подошел к будке чистильщика, капризно о чем-то поговорил с ним, и тот вытянул пару шнурков, а он порылся в кошельке, долго сосчитывал бронзовые монетки, дал чистильщику и спрятал шнурки в карман и пошел дальше.