Наталья Крудова - Сиамская овчарка

«Сиамская овчарка» — это, конечно, что-то вроде мартышки из Воркуты.

Это, наверное, что-то смешное и увлекательное.

И уж непременно эта книга о том, как добрые люди дружат с веселым и хитрым зверьем.

Все так и есть. А еще петербургская писательница Наталья Крудова рассказывает, как преданно любят друг друга бобры, и как не прощают предательства волки, и как непросто медведю стать цирковым артистом.

«Сиамская овчарка» — книга для веселых и добрых.

Дорожки зоопарка пустые. Политый песок быстро просыхает на солнце. Жарко с утра. Людей не видно, и я тайком, боясь показаться смешной, разглядела свой первый штамп в паспорте. Квадратик и небрежно поставленная дата приёма. Спрятала его в школьный портфель. Новый паспорт в пустом стареньком портфеле выглядел ещё новее и казался там чужим.

Вдали, чуть видные, двигались тёмные силуэты оленей. Плавно скакали за сетками жирафы. От их призрачно-плывучего движения мне стало грустно. Я посмотрела на себя со стороны: большие туфли на тонких ногах и маленькая кофта, из которой вылезали красные руки.

Вдруг завизжала выпущенная в пустой вольер обезьяна. Вцепилась зубами в дверцу, колотит маленькими кулачками. Обезьяна зло посмотрела на меня, решив, что я во всём виновата, и ещё сильней завизжала. Я пошла в обезьянник, чтобы узнать, кто её обидел. Помещение маленькое, цементный пол заставлен мисками с покорёженными краями. На них красным написаны имена.

Обезьяны пили компот, вылавливая пальчиками ягоды.

— У вас обезьяна плачет, — сказала я старенькой работнице, с лицом настолько добрым, что оно много лет потом всё всплывало в моей памяти.

— Это от неё все плачут, — ответила мне женщина. — Всех в клетке перецарапала. Сама не пьет и другим не даёт. Но она и доброй бывает…

Обезьянки испуганно замерли, вглядываясь в меня. Давили в пальчиках ягоды, забыв положить их в рот.

— Вас вместо меня поставят? — настороженно спросила старушка, вытирая тряпкой обезьянью ладошку.

— Нет, меня к птицам. У вас звери умные, глаза, как у людей, только вот запах… — ответила я, с трудом вдыхая не входивший в меня воздух.

— Обыкновенный запах обезьянника, — сказала старушка, отвернувшись.

Мне стало стыдно, я поспешила уйти. Прошла мимо клеток с медведями, ходившими взад-вперёд шаркающей походкой. Постояла у тигра. Погладила взглядом его большую голову, жёсткие стрелки усов. Хоть бы взглянул на меня. Как я просилась работать у хищников! Но до восемнадцати лет нельзя. Я ещё раз поглядела на вздрагивающий хвост, дёргающиеся губы и ушла. Мне — к птицам.

Здесь в маленькой комнате пахло пареным зерном и рублеными овощами. Женщина давила бутылкой семечки.

— Для кого вы это? — спросила я.

— А для маленьких певчих, им не разгрызть. Тебя к кому прислали, к водоплавающим или в попугайник?

— К водоплавающим, — тщательно выговорила я слово.

— А ты с кем живёшь? Комната есть? Как тебя звать? Переходи ко мне работать.

Ну и любопытная! Нос длинненький и глаза бойкие, как у птицы.

Но меня прикрепили к тёте Марусе, женщине спокойной и ловкой.

— Мести умеешь? — спросила она.

Мне даже отвечать не хотелось на такую ерунду. Она взяла вёдра с зерном и рублеными овощами, и мы пошли узенькой дорожкой сквозь кустарник, пригибаясь под ветками.

Тётя Маруся открыла дверцу вольера и, согнувшись, полезла в неё. За ней я. У порога лежали два мёртвых крысёнка. Привыкая к полумраку, я разглядела серую некрасивую кошку и весёлого котёнка, сползающего с вороха соломы. Котёнок был рыжий, с веснушками по всему телу. Тётя Маруся достала из кармана завёрнутый в бумагу фарш и выложила его на блюдце.

— Кушайте, милые, — подтолкнула она от себя кошку к блюдцу. И, указывая на крысят, сказала: — Это кошка сынка обучает крыс ловить. Каждое утро иду — штуки две-три лежат. Устрой, Риточка, Рыжика в хорошие руки, а? Ты будешь подметать или кормушки мыть? — спросила она.

— За кошкой?

Тётя Маруся удивлённо посмотрела на меня и шагнула к вороху соломы, который вдруг защёлкал и захрюкал с клёкотом, поднялся на длинных ногах и превратился в страусиху эму. А под ней, в гнезде, птенцы — маленькие, в полосочку, носики широкие, лопаточкой. Гнездо выстлано тонкими изящными перьями птицы.

— Можно взять пёрышек? — спросила я. — Я сзади пойду.

— К гнезду не пустит. И сзади, и спереди, и сбоку — ударит. Как лошадь лягнёт. — Тётя Маруся отодвинула доску у потолка, достала большой пучок перьев. Павлиньи — с глазком, золотые, тонкие, как шпага, перья фазанов, перо попугая ары, шелковисто-синее с одной стороны, красное с другой. Я даже спасибо забыла сказать. Выбрала страусовое, раздвоенное, красиво изогнутое, как ветка папоротника.

— А теперь подмети, девочка, — попросила тётя Маруся.

В вольере было чисто. Несколько упавших веток да просыпанные зёрна под кормушкой. Я стала мести, со всей силой налегая на метлу. Вскоре образовалась большая куча «мусора», потом еще одна, а клетка-то всего шесть шагов вдоль и поперек. Я старалась на совесть, пока весь песок не был сметён в несколько холмов и не оголилась земля. Потом я принялась его выносить. Набрала полный совок, еле оторвала его от земли и поняла, что выносить всё это придётся не один час. Тётю Марусю я видела сквозь решётки, она уже заканчивала убирать последнюю клетку. Я с силой толкнула метлой огромную кучу — кракнула сломавшаяся палка. Я испугалась. Взяла Рыжика на руки, стала его судорожно гладить, чтобы задобрить тётю Марусю, а тот, как назло, вырывается и пищит.

— Чтоб тебе, проклятый! — сказала я, подняла голову и вздрогнула: в дверях стояла тётя Маруся.

— Тут грязи полно, — сказала я небрежно и почувствовала, что краснею, — кошки гадят — вонища… — Знаю, что говорю совсем не то, но уже не остановиться…