Анатолий Кольцов - Полукровка

Остановился Степан у своей пекарни, задумался.

— Ну что, Палкан, вот и отскакалися мы с тобой на своей досточке.

Скакать на качающейся доске приходилось Степану каждый день, за исключением редких выходных, поскольку это часть его технологии замешивания теста. Именно доска помогала без гигантских усилий в два замеса приготовить тонну теста.

Палкану хорошо была знакома эта дорожка к пекарне, и запах свежего хлеба, и всё вокруг этого места, да и казалось ему, что идут они с хозяином по привычке именно сюда, к пекарне, где тепло и сытно. Приготовился Палкан ждать хозяина до темноты у порога пекарни, пока при свете луны и звёзд выйдет он, пахнущий свежей опарой, на порог и скажет:

— Скучаешь! Да чего там — пошли.

И побежит он впереди своего доброго хозяина по строго заученному маршруту: пекарня — дом — пекарня, а Степан двинется за Палканом, как за поводырём, обходя ухабы сельских тропинок.

Никогда прежде Палкана не водили в ошейнике, да ещё и на поводке. Он не знал таких слов, не мог терпеть этаких штучек на своей шее и поначалу даже взбрыкнул, потянулся что было сил, потом зарычал, потом укусил поводок и затряс головой. Посмотрел на него Степан, вздохнул и тихо приказал:

— Ить! Неззя!

Ну, тут Палкану всё сразу стало ясно. Неззя!!! Этот человеческий приказ маленький зверь понял правильно и перестал сопротивляться. Вот только сейчас ничего не может взять в толк. Как, скажите, ещё можно такое понять?

— Стоим у пекарни, но на работу не идём? Выходной у нас, что ли?

Этот самый Палкан рос весьма понятливым щенком, Степан даже часто разговаривал с ним как с соседом по комнате. Когда Палкан чего-то не понимал, он низко наклонял голову, почти касаясь подбородком земли, его хвост повисал вниз почти вертикально и, задевая кончиком, слегка шевелил траву у края тропинки. Степан то ли заметил его замешательство, то ли просто в раздумье произнёс:

— Да чего там — пошли, што-ли. В пекарне теперяча Пашка, да и вообще, дирехтор машины отправил в город, зараз оборудование привезёт. Говорит, что к концу уборочной новую столовую отстроят, хлеб там теперь станут печь. Вот так, братишка, не отведать теперь тебе теста свеженького.

Палкан из всех слов понял главное:

— Пошли, — и, первым натянув поводок, дёрнул поводыря дальше по дороге мимо пекарни.

Не несли сегодня Степана ноги, прямо подкашивались, как на казнь шёл. Все нутро его противилось, да и внутренний голос опять нашёптывал: «Сожги ты её, эту тайну, выброси подальше её и поезжай спокойно к себе на Алтай. Если тебе так тяжело её нести, плюнь ты на всё, ведь никто не дознается. Чего бояться-то?»

— Тьфу ты, вот нечистая!

Плевался от всего этого Степан. Знал он точно и для себя уяснил, что его час раскаяния наступил! Как в тяжёлом рукопашном бою, если солдат принял решение и рванул в атаку, то обратного пути нет. Не отказался он от задуманного и в этот раз, решил, в день прощания с Михалычем всё ему расскажет и во что бы то ни было попросит у него прощения за всё прошлое, от чего душа его, старого солдата, не имела покоя много лет, и за то, что ещё может произойти. В общем, надежда его была такой: «Только бы Михалыч меня простил, только бы не прогнал, а там и помирать не страшно, а там хоть и в тартарары провалиться нипочём будет».

Вот дошли они с Палканом до середины каменного забора машинного двора. За забором редкими коричневыми пятнами виднелась не готовая к уборке зерна техника. Все исправные комбайны нынче были в поле. Работа на полях предгорья в эту пору кипит. Шутка ли, на дворе уборочная страда, даже школьники подрабатывают, кто на зерновом току, кто помощником комбайнёра, и посёлок днями пустеет.

— Чего помалкиваешь, Палкан? Скажи, может, со мной поехать хочешь?

Палкан вслушивался в голос хозяина, но вывод сделал только один: «Никаких команд не поступало».

По этой причине он находился в полном непонимании.

«Чего это хозяин много говорит и ничего не приказывает? Странно».

Гонит от себя Степан дурные мысли и бредёт по пыльной дороге, глядя себе под ноги. Вот через мосток на правый берег речушки, спустился к воде, зачерпнул пригоршню воды, выпил её и лицо смочил. Чиста водица горной речки: ледники дальних вершин да горные родники её породили. Утром вода в ней холодная, пальцы рук сводит, а к полудню как молоко парное, тёплая, солнечными лучами прогретая. Когда по улицам водопровода не было, весь посёлок воду из реки черпал, да и нынче, по нужде, речной водой никто не брезгует.

Теперь метров сто вдоль берега и направо, четвёртый дом от реки:

— Ну что, Палкан, вот мы и пришли. Ежели хозяйва нас с тобой не попруть, тут и дом твой будет теперь. Пошли, что ли.

Чуть запершило горло у Степана, и он прокашлялся, не поднимая взгляда, шагнул за ворота, входя в небольшой двор обычного крестьянского подворья, за ним и Палкан. Простенькие незамысловатые ворота, прямо за ними — вход в дом через светлую веранду. Справа перед домом тенистый палисадник с густыми кустами сирени, которые пышно отцвели в мае. Во время своего цветения они своим пьянящим ароматом переполняют всю улицу. Много раз Степан бывал в этом дворе, в этом доме ему был знаком каждый угол, здесь его принимали как самого близкого родственника, и даже дворовая шавка по кличке Кнопка крутилась сейчас под ногами, не давая ступить и шагу, скакала вприпрыжку, повизгивала и виляла пушистым хвостом. Размер этого создания был таков, что полностью соответствовал её кличке. Эта псовая мелочь таким образом выказывала Степану свои собачьи почести. Шустрая, как воробей, она всё время пыталась лизнуть Палкана в нос, а тот с огромным трудом от неё уворачивался и, задрав повыше лапу, треснул назойливую по голове — на удивление помогло.

— Кнопка! Пусти гостей, хватит бодаться.

Дед Сериков в ожидании прихода старинного друга вышел на порог своего крыльца встретить его. Ещё утром Настенька, соседка Степана, передала деду его просьбу. А просил он передать: «Собрался я уезжать, Настёна! Передай Митричу, что зайду сегодня попрощаться пред отъездом». Вот и зашёл…

— Проходи, Стёпа, чего застыл. Кнопка напугала нешто, старого-то вояку?

Степан постепенно выходил из оцепенения, в которое он сам себя загнал тяжёлыми раздумьями, но, повинуясь словам Михалыча или соглашаясь с ними, сперва отпустил Палкана с поводка и затем смиренно прошёл к дому.

Палкан наконец обрёл вожделенную свободу — свобода тут же вскружила ему голову, и он, не успев даже секунду взвесить свои планы, с места рванул за шустрой Кнопкой. А ведь сначала он что подумал: «Раз надели ошейник с поводком и запретили его снимать, значит, теперь так всегда и будет».

Но, к счастью для маленького сорванца, всё оказалось совершенно не так. Оказалось, что поводок — это не навсегда, это только чтобы дойти до места, это совсем не страшно, и Палкан решил не бояться поводков больше никогда, не то что час тому назад. Он так возненавидел ошейник и пресловутый поводок, что задумал раскрошить его на кусочки, как только подвернётся случай. Надо признаться, он точно смог бы. Зубы у него были необычные для пса, истинно волчьи, и клыки слегка кривились внутрь пасти — страшный инструмент для крошения поводков.