Array Array - Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Их было много — тысячи. А до этого голодные банды, Орда, жили в лесу, грабили, убивали, насиловали…

Вот откуда Орда, откуда останки прежних грядок и колодец на Черепове. Вот откуда золото под плитой у Вологодских озер и Реутов на Красове…

Я все это могу объяснить здесь, в избе, рядом с самоваром и пепельницей, набитой моими окурками. Но я не хочу останавливать рассказ, я хочу слушать и просто молчать. Молчать и, наверное, еще о чем‑нибудь глубоко думать… Ведь завтра я ухожу в лес.

…Половина дороги уже за плечами. Еще немного — и я буду долго пить чай в избе, у печки, у хорошего ласкового огня. Я сниму эту куртку, свитер, скину сапоги… И тут же кружка чаю. Сахар крепко и сладко рассыплется на зубах. Глоток горячего чая. И опять сахар. Дедка сначала будет опускать пиленый кусочек в кружку, потом посасывать его, опять опускать, прихлебывая черный настой, и только к следующей кружке дотронется до нового белого куска.

Дедка Степанушка уже в лесу. Он ушел налегке, я даже не знал когда… Сейчас я нахожу его следы и по ним узнаю, где обходил старик топкие места. Скоро я увижу дедку. Скоро чай, тишина вечернего огня и долгие интересные рассказы около коптилки… А пока передо мной только Вологодский ручей. Вологодский — это больше чем половина пройденной дороги. Сзади остались глубокие, вязкие болота Собольей пашни и Прямая дорога. Я вспомню потом у огня свои остановки–перекуры: Соболья пашня, Пашев ручей, осина Аркадия… Осину свалили давно, хотели сделать из нее лодку, но так и не вывезли. Дерево осталось около дороги, и теперь на этой осине неплохо посидеть и покурить.

С Пашева ручья я не дотянул сразу до осины. Прямая дорога остановила на полпути и заставила тяжело дышать. Под черными, костлявыми елями дымилась густым, пробирающим насквозь туманом грязь болота, а сверху на эту грязь опускался мутный сплошной дождь. Посреди Прямой дороги я не мог даже курить. Но потом все‑таки была и осина Аркадия. И вот Вологодский. Теперь проще.

Рюкзак на земле, плечи уже не знают давящих лямок. Ты будто стал легче, просторней, надо улететь, подпрыгнуть телу, сбросившему груз. Но ноги не отпускают, держат, тянут вниз, и ты можешь только покачиваться вокруг того тяжелого, что налито тебе в сапоги. Покачиваться долго нельзя: можно рухнуть в ручей. Я присаживаюсь около воды и глубокой деревянной ложкой черпаю эту коричневую от еловой хвои воду… Вода Вологодского ручья. Ручей таинственный, темный, и по нему может прийти из тех озер, где над кладом лежит каменная плита, любая щука… А может, и Чертушка.

В руках ложка. Моя удобная деревянная ложка, которой так хорошо вылавливать из миски разбухшие сухари крошанки. Но сейчас я смотрю на ложку как‑то иначе: ведь я на Вологодском ручье. Здесь надо просить у «хозяина» отпуск. Именно здесь. Он впустил тебя в лес и проверил на Прямой дороге… Вот дедкины следы — он тоже опускался к воде, опускался надолго. И теперь «хозяин» ждет и моего обещания…

Конечно, не буду бриться: борода и усы спасают от комаров. Праздные разговоры с бойкими бабенками? На Домашнем озере бабенок нет. Не собирать ягоды и грибы, не ломать ветки, не стрелять в зверя, то есть не знать крови, — это не для рыбака, это для пастухов. Что еще мне? Ложка? Я ведь хорошо знаю, что потом, когда снова вернусь к людям, с самой дороги мне пододвинут миску горячего супа и стакан вина… Но ложку я должен взять сам. Ложку мне никто не подаст. Ложка будет стоять в стеклянной банке, а люди будут украдкой посматривать на меня, ждать: как — достану ли свою или возьму чужую, ведь ложка — это тоже статья отпуска… И сейчас эта ложка, моя удобная ложка, у меня в руках… Конечно, ложка — я буду есть в лесу только ею, ведь другой и нет.

У ручья проходит усталость, проходит напряжение пути. Становится легче и проще от близкого огня. И Вологодский ручей теперь просто ручей. Я убираю свою деревянную ложку в карман рюкзака, поправляю на плечах лямки и спокойно перехожу через мостик… «Хозяин» отпустил.

Сзади остается тихая поляна, остается сиденьице из еловых стволов, которое здесь называют станком. У станка старое, расплывшееся от дождей кострище и свежие следы медведя. Медведь был у станка незадолго до меня. Ухожу тихо, вспоминая все истории этой поляны. Да, наверное, не просто так выбрали это место для совершения таинства отпуска. Черная стена елей, тяжелая, густая тишина тайги, медвежьи следы вдоль и поперек поляны, Прямая дорога, отрезавшая тебя от людей, и мрачный цвет сонного ручья… А дальше — свет березняка, сухая дорога, грибы–красноголовики, веселое порханье рябчиков и близкое Домашнее озеро. Но это только после отпуска…

Усталость и напряжение сменяются легкой, мирной тишиной, ты сам становишься как бы частью этой тишины и глубоко осознаешь, что после Вологодского ручья начался для тебя новый мир, новая жизнь и что в этой не слишком простой, но молчаливой жизни нельзя громко кричать. Крика не любят зверь и рыба. Но кричать нельзя еще и потому, что радом с криком никогда не живет глубокое внимание. А без внимания нельзя отыскать ни куницу, ни лося, нельзя угадать погоду на месяц вперед, а тем более нельзя пасти в лесу стадо. И вот это пристальное внимание и было основным требованием той древней академии, которая добилась в изучении своего леса завидных успехов.

Каждое требование всегда надо беречь. Его берегут мораль стариков и суровые заповеди для последующих поколений. И наверное, именно эти заповеди и были когда‑то записаны талантливым лесным сказочником и мудрым человеком на том клочке бумаги, который сейчас попросту называется списком отпуска. И в этом списке моя деревянная ложка у Вологодского ручья была, пожалуй, не последним условием пристального внимания — как‑никак, но даже о простой деревянной ложке, обещанной «хозяину», и то надо было помнить в лесу…

Теперь каждый мой вечер заканчивается в теплой северной избе. Рядом дедка. Он тоже ловит рыбу, тоже ходит со мной в тайгу, но только на свое озеро. На обратном пути мы встречаемся. У дедки новые часы, он носит их в футлярчике. Часы куплены недавно, и старик верит только им даже тогда, когда забывает вовремя заводить. Когда дедкины часы не убегают и не отстают, мы встречаемся с ним под осиной, где сходятся две тропы. Одна — Елемского озера, где промышляет дедка, другая — с моего Верхнего озера.

Чаще я жду дедку. Первой из кустов появляется скромная ласковая собачка Лапка. Собака пустая для охоты, но дедка ее бережет. Сам он вырастает на тропе неожиданно и бесшумно в сумраке вечернего леса, и тогда я начинаю понимать, как умудряется тяжелый медведь неслышно передвигаться по тайге… Потом мы курим. Дедка не любит табак и дышит просто за компанию. Он долго мусолит окурок, иногда кашляет и всегда прячет огрызок сигареты до следующего станка. Мы поднимаемся и бредем дальше к нашим лодкам. Лодки на Домашнем озере. Лапка не уходит от нас далеко. Она крутится под ногами, чего‑то боится. Может, боится ночи, тресков, шорохов, черных выворотов корней–выскорей. Порой выскорь появляется на тропе вдруг и, наверное, кажется Лапке чем‑то одушевленным… Просто тишины нет. Тишина вскрикивает, вздрагивает, а иногда и долго потрескивает. Потрескивает в лесу зверь. Зверь уходит, а над головой гремит выстрел сухого дерева… А мы идем, думая, пожалуй, только об одном: как бы неверный сучок не поранил в темноте лицо…