Array Array - Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

— …Стоит, пугает меня, плюется, а конь щиплет траву, а медвежата по елкам сидят — эти слова принадлежат дедке Степанушке. Дедка ехал по Главной дороге людей верхом на коне и у Вологодского ручья встретил медведицу. Я хорошо знаю дедку Степанушку — он мог сидеть на коне перед медведицей, сидеть тихо, без страха и даже добро щурить подслеповатые глаза, а потом негромко сказать коню, именно сказать, а не рвануть удила: «Поехали, что ль…» И конь пошел, оставив сзади успокоившуюся медведицу.

«Пугает меня, плюется» — снова предупреждение, снова акт благородства, шаг в сторону от крови. И опять в крайнем случае — инстинкт материнства.

Со всеми подробностями я вспомнил дедкин рассказ, когда сам встретил медведицу у легендарного Вологодского ручья.

Я возвращался домой на берег Домашнего озера с тяжелым мешком за плечами. Рюкзак не оставлял мне ничего, кроме желания наконец сбросить его на лавку. Я видел впереди себя дорогу всего на полтора шага, тогда и услышал, как плюется медведица…

Медведица действительно плевалась — это было фырканье, чуть с рыком, но и фырканье и рык приходили ко мне через слюну. Слюна не предвещала бешенства, скорее она была вызвана чем‑то съестным, что Мамаша недавно отыскала для себя и своих детей. Рык повторился и перешел в неразборчивое ворчание. Испытывать нервы не слишком беспечной медведицы мне не хотелось — я отступил, попросив вслух Мамашу успокоиться. Медведица вскоре ушла, уступив мне дорогу, и я благополучно добрался домой, подтвердив одновременно не только рассказ дедки Степанушки, но и рассказ Петра о встрече с медведем около того же самого Вологодского ручья.

…Медведь рылся у дороги, фыркал, чихал, а Петр Му- шаров просто шел, припадая на протез. До медведя близко. Ждать, когда уйдет сам? Поздно ждать — «отемняешь» в дороге, и Петр подошел еще ближе и добро сказал: «Здравствуй, Мишко…»

«Здравствуй, Мишко» — эти слова я помнил на своих тропах и при первом удобном случае произнес их вслух. Это было уже не на Вологодском ручье, а на Угольных полянах, где состоялось мое знакомство с покладистым, добродушным животным. Медведь принял меня, принял даже моего пса. На слова, произнесенные человеком, он реагировал с интересом, а на желание собаки познакомиться поближе отвечал точно таким же рыком–предупреждением, каким встретила меня медведица Мамаша.

Встречая со стороны медведей почти радушный прием, я невольно задавал себе вопрос: «А что, если все эти жесты примирения и согласия только от трусости? По лесу носились такие безумные охотники, как Васька, громыхали ружьями, били зверя, и теперь зверь, встречая человека и помня его воинственные сигналы, просто извиняется, просит пощады и фыркает от страха, как месячный котенок на зверового кобеля?» Ох уж нет. Как бы не хотел я оказаться на месте того же Василия, когда охотник раскатился на медведицу, решил ее попугать, а потом бежал… И бежал тот самый Васька, что знался в лесу даже с нечистой силой! И как бы не хотел я повторить свою собственную неудачную встречу с Лесником, когда слишком фамильярно обратился к угрюмому хозяину тропы на Верхнее озеро…

Медведь был занят трапезой. Он тоже встретил меня предупреждающим рыком. Мне удалось отступить, и я благодарил случай за то, что рядом не оказалось моего пса, который почему‑то тоже стал считать медведей чуть ли не близкими родственниками — пожалуй, в тот момент хватило бы даже взъерошенной холки Бурана, чтобы драма разыгралась… Но даже в этом случае медведь оказался благородным существом: даже будучи голоден, он позволил мне исправить ошибку и безнаказанно удалиться от его обеденного «стола».

Да, у медведя может не оказаться многих из тех качеств, которые приписывает ему устное творчество, может оказаться, что медведь и не собирается никогда отбирать у охотника ружье, а что это ружье просто мешает животному на пути к мести, как мешает разъяренному быку подвернувшийся забор. Но нельзя отнять у хозяина тайги доверчивости и откровенного любопытства до нанесения ему глубоких обид. Природная сила, чувство независимости при силе, наверное, могут родить у животного и добродушие. И пусть я был где‑то необъективен в оценке этих качеств медведя, пусть в рассказах Петра и дедки Степанушки живет некоторая недостоверность, но и тут и там есть общие утверждения. Пусть некоторая недостоверность, но множество маленьких «да», произнесенных с разной эмоциональной окраской, наверное, все‑таки определяют путь к истине — путь к большому «Да!». А не–обходимое множество, пожалуй, имеет право родиться не только из достаточного количества имен, населенных пунктов и прочих документальных данных статистической ведомости. Часто и вероятно большое «Да!» вдруг оживает рядом с той простотой, с которой какая‑нибудь тетка Матрена, женщина далеко не охотничьего призвания, рассказывает тебе только что пройденную лесную дорогу…

— …Сошла дорогу легко… Так у Пашева водой побрела.

— А медведя не встречали?

— А что я, за зверем шла, что ль?

— А видели?

— Поди и видала.

— Где?

— Да где же ему быть? За Пашевым и был, у грязи самой.

Я слушаю несложные ответы тетки Матрены и знаю, что там, в начале Прямой дороги, сразу за Пашевым ручьем, и сегодня стоял тот самый медведь, которого я называл Хозяином. Хозяин был, оставался хозяином своего леса, своей тайги, как остается хозяином своего леса, своей тайги другой хозяин — Иван Михайлович.

Я не всегда мог доверять отдельным деталям Васькиных побед, но Ивана Михайловича слушал с уважением, и мы часто вместе подолгу разгадывали медвежьи загадки. Это к нему в лодку собрал стружку медведь. Это Иван Михайлович рассказал мне о медведе, которого он ждал на краю овсяного поля, а медведь подошел к нему сзади и чуть не уткнулся в затылок. Тогда зверь ушел, не причинив охотнику никакого вреда… Неужели зверь не знал заранее о человеке? А мог бы узнать. А что, если это сильное, уверенное в себе животное, не обиженное пока человеком, ходит по тайге точно так же, как Иван Михайлович?

Старик бредет по тропе молча, неслышно и совсем не думает о встрече с неприятностями. Часто не берет ружья, ходит открыто и верит, что медведь добр и зла не сделает без обиды. Но даже эта вера, как и память о возможной встрече, живут не остро на лесной тропе старика — просто они где‑то есть, а появляются только при виде хозяина. А кто из них хозяин тропы: Иван Михайлович или медведь? Наверное, оба. И оба спокойны и добры, как согласные соседи…

Над озером все так же хрипели грозы, все так же парил и варил июль, и молнии, уходя через тайгу в землю, каждый день оставляли на тропах длинные белые щепки с раскрошенных елей. От избушки к озеру спускалась пробитая моими сапогами, глубокая торфяная дорожка. Обратно дорожка начиналась внизу у лодки, поднималась по тростнику, крапиве, малиннику, смородине и сворачивала к выскобленной дождями и ветром двери. Дорожка шла и дальше в осинник, переваливала высокий еловый берег, спускалась к болоту. За болотом долго и трудно тянулась таежная тропа. Я давно не видел тропу и не знал, много ли новых завалов перегородило узенькую дорожку.