Array Array - Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

И может быть, тогда у людей, вошедших в лес, в природу, коснувшихся ее в своей работе или на отдыхе, останется время более внимательно отнестись к словам дедки Степанушки, который оценил небольшое таежное озеро в целый миллион. Может быть, тогда случайные в лесу люди будут более осторожно относиться к тому богатству, которое оставила нам природа и с которого нам разрешено получать только проценты.

Когда и как родилась в нашем лесу первая песня? Какое чувство привело человека к желанию вдруг запеть?.. Тоска, глубокая, безысходная тоска, о которой надо рассказать другим? Или радость, когда хочется запрокинуть голову к небу и запеть в ответ улыбающемуся солнцу?.. А может, не только тоска, не только радость в отдельности, а сразу вся гамма чувств, переполнивших человека, однажды попросила выхода… Пожалуй, первая песня, спетая в охотничьей избушке, так и была рождена и радостью удачи, и неожиданной грустью по оставленному дому, когда к этому дому лежала долгая таежная тропа по глубоким сугробам…

«С тобой можно зимовать — ты хорошо поешь…» Это была оценка человеку, который уходил с тобой на зимнюю работу в тайгу. Аркадий Кушаков пел хорошо. Может быть, где‑нибудь там, где существуют другие оценки качества голоса, мастерства исполнения, Аркадий и побоялся бы спеть, но здесь, в тайге, все было по–другому, здесь просто надо было уметь вовремя вспомнить хорошие слова и не очень громко произнести их вслух.

Какие песни мы пели в ту зиму, когда встретились с Аркадием под одной крышей? Мы вспоминали хорошие песни военных лет, песни про темную ночь, про землянку, про товарища, который дал закурить другому, вспоминали и поздние песни про синий троллейбус, про бабье лето, про снег, про Канаду и, конечно, про звезду рыбака…

О звезде охотника песен, к сожалению, не было, но эта звезда, наверное, должна была светить человеку, у которого звезды были нередко единственным собеседником в долгие зимние ночи…

Собиралась ли появиться вчера наша звезда — не знаю. Я знаю другое — вчера вечером в печи «не стрелило» полено. Если из печки в ночь перед охотой с треском не вылетит уголь, то выстрела по кунице может и не быть. Правда, куницу часто берут в дупле живой, но живая куница, принесенная домой, — это все равно что удачный выстрел.

Вчера вечером печка не обещала нам удачи. Сегодня утром, еще перед голубыми тенями на снегу, мы топим ее наскоро, но жарко. Жар струями течет по стенам, облизывает окно, а со стекла все ниже и ниже спускается лед, оставшийся с ночи.

Жар в избе нужен перед охотой не меньше, чем котелок с супом и густой чай. Жар должен напарить помещение, выстелить его теплыми половицами и ждать нас, чтобы встретить и обрадовать теплом дома. К ночи мы должны вернуться. Мы идем только на день по небольшому кругу — круг замыкается на нашем жилье. Но как он замкнется: пусто или с выстрелом — об этом заранее может рассказать только печь. А когда быть дома: засветло или отемняем — это могла знать лишь звезда… Но ночью не было никаких звезд.

Вчера с вечера повис мелкий сухой снежок. Он медленно опускался вниз на старые следы, и под лапы сегодняшней куницы легла к утру новая рыхлая дорожка… Ночью мы выходили в мороз, видели пустое небо, радовались сухой пороше и очень хотели, чтобы к утру все‑таки появилось солнце…

Солнце встретило нас уже в лесу. До солнца мы перемешали корочки рыхлого коричневого льда не на одном болоте, прошагали добрых два часа к реке Индоманке, остудили ноги, не встретили ни одного куньего следа и ни разу не курили.

Курить на ходу на морозе плохо, но стоять нельзя: уйдут ноги, уйдут в холод. Ноги в резиновых сапогах. Резиновые сапоги зимой в тридцать градусов мороза, но без них нельзя: под снегом болота. Снег в этом году лег на мокрую землю, не пустил к топям мороз, и теперь болота будут жить весь промысел и закроют путь человеку в валенках. На лыжах тоже нельзя: лыжам не развернуться в завалах, не перекатить через бурелом. И остаются только резиновые сапоги.

Сапоги без каблуков. Каблуки срезаны сразу после магазина. Каблуки мешают — их может ухватить сук, ствол упавшего дерева, они могут не пустить бежать на лай собаки и даже опрокинуть… Нога выходит из болота блестящей и черной от воды. Но блеск только на первом шаге. Второй, третий шаг — и нога тяжелеет от ледяного лаптя. Болото стынет на сапоге, одевает его свинцом, и, чтобы идти дальше, надо нет–нет да и околачивать прикладом мерзлую корку с резины…

Хочется курить. За спиной мешок, лямки стянуты на груди веревкой, чтобы не тряслись, не мешали за плечами сухари, котелок. Сухари и котелок на случай, если ночь остановит в лесу. На случай в мешке и меховая безрукавка. На тебе свитер и ватник. Варежки в карманах — на ходу жарко, парно, как в бане. Расстегнут ворот, оттянут с горла свитер. Мороз через рукава и ворот поплескивает под одежду; когда идешь — приятно и легко, а когда стоишь — вспоминаешь о варежках. Стоишь недолго — слушаешь собак…

О кунице обычно знаешь еще с лета по рябчикам и глухарям. Куница давит этих птиц, и там, где поселился зверек, выводки порежены, побиты хищником. Летом узнаешь о кунице и по помету, и по лаю собаки. Собака в лесу всегда с тобой и всегда скажет, что куница уже есть за Красовым озером или за Кимболотом… К осени, укладывая подальше летнюю снасть, так, между прочим хорошо и верно вспомнишь, что зверек есть у Сокольего болота, есть и за Лучным озером — и в каждом месте своя оседлая куница. А с первой сухой от мороза тропой уже знаешь, куда идти…

Сегодня мы ушли к реке Индоманке. Река впереди. Снежок лежит чисто и ровно, уже с половины ночи он приготовился оставить на себе след куньих лапок, но следа пока нет… Мы ищем по окраинам болот, по дуплистым осинникам, по ельникам, где в утреннюю рань не преминет побывать куница. И вот лай собаки. Лает Налетка, редко и сбивчиво. Дозорка пока молчит…

На собак в этом году не повезло. Не повезло сначала Аркадию — ослепла Пальма. Пальма честно несла свою охотничью службу и, наверное не рассчитав силы, вдруг сдала. Пальмы нет. Остался Налетка. Налетка хорошо шел за лосем, но к кунице относился холодней — и никак не походил на ту Пальму, которая шла за всем. Для куницы Аркадий взял к Налетке Моряка. Моряк честно принялся за работу, но испугался первой же крови. Моряк подвел, а вскоре подвел и Налетка. Пес оглох… Сезон уже кочевал по области, а собак не было. Правда, надежда у охотника еще теплилась, жила еще и потому, что у ног все смелей и смелей крутился новый молодой кобель — Орешка… Может, подрастет, подтянется хоть к декабрю, подучится у Налетки. А вдруг и пойдет за куницей… Но «вдруг» пришло с другой стороны — в лес заявилась чума, страшная, жестокая, не щадившая ни собак, ни планы, ни работу охотника. Орешка погиб. Чума добралась и ко мне — я тоже остался без собаки. И теперь впереди нас изредка подавал голос глухой пес…