Array Array - Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Я спустился с крыльца и встал между собаками. Собаки разошлись, но еще хрипели.

Хозяин палевого кобеля оттащил своего пса. Подошел к моему.

— Молодой?

— Третий год.

— Моему четвертый. Медведя держит?

— Держит.

— Серьезный пес.

Он улыбнулся легко и просто, толкнул меня в плечо, будто хорошо знал. А утром мы вместе ушли в тайгу…

Зима была трудной и бедной на охоту. Лоси стояли в наших местах недолго, вскоре ушли. Откуда‑то прибыли волки, и мы дважды только чудом отбили от волков собак.

Белки в лесу почти не было — в лесу давно не было шишки. За куницей ходили далеко и не всегда удачно. По льду я пытался спускать сети, но рыбу доставали только для себя и для собак.

К февралю, со светлыми днями, снова ходили за куницей. Потом оставили охоту, перебрались к Ивану Михайловичу в шумную семейную избу и принялись сажать сети и вязать мережи.

Старик следил за нами молча — видимо, знал, что в эту весну я уйду с наших озер и он останется один.

Это было трудное расставание, но я уже повторял про себя имена далеких буйных озер, где новой осенью мы будем ждать ряпушку.

На Кинозеро мы ходили еще по настам. Впряглись в санки, груженные снастью и продуктами, и с первой льдистой коркой на снегу попрощались со стариком.

Это была та самая лесная дорога, по которой когда‑то Иван Михайлович уходил с рыбаками за ряпушкой. Только они уходили осенью на лошадях, а мы шли в начале весны от зимовья к зимовью, шли без лошадей, на лыжах, волоча за собой гнутые из березовых полудужий охотничьи санки.

Первый ночлег был на берегу Домашнего озера в нашем старом рыбацком доме. Топили ту самую печь, в которой старик пек рыбники, варили уху из сухой рыбы, душистую, крепкую, кормили собак. Вечером пели песни.

Утром пошел снег, наст раскис. Мы остались еще на день, потом еще и еще до нового наста. На старом точиле подправили топоры, выбрали с лезвий ножей севший металл, перетрясли сети, мережи. Снова все уложили, увязали и снова ждали.

Наста не было долго. Потом мы все‑таки пошли. Ночевали в старых избушках. По дороге собаки связались с медведем, вставшим из берлоги. Мы бросили собак и ушли дальше. Собаки явились на другие сутки, вымотанные, но живые. У моего пса по спине светилась недавняя рана. Но рана уже позатянулась.

Под настом пошла весенняя вода, и мы торопились к ручью, что входил в Кинозеро, чтобы опередить плотву.

Ручей еще не сбросил лед, но плотва уже шла. Мы кололи пешнями лед, ставили мережи, подправляли старую печь и без конца чистили и сушили рыбу.

Рыбы было много. Уставали руки, тупились ножи. На большой сковородке остывала, разогревалась и опять остывала, дожидаясь, когда мы остановимся, сочная весенняя икра плотвы.

Рядом с избушкой мы рубили склад. Здесь под потолком на жердях, подальше от мышей, потом повесили рыбу, сухую рыбу в мешках, и ждали, когда откроется озеро.

Лодок у нас не было. Мы нашли подходящие осины и за неделю после плотвы сделали лодки.

Осина глухо падала на сырой снег. Топор обводил будущие борта, нос, корму и наносил по стволу узкую щель, куда следом за топором входило тесло и слой за слоем, как ложка из яичной скорлупы, выбирало ненужную древесину.

От осины оставалась лишь легкая скорлупка. Она парилась над медленным огнем, разворачивались борта — и вот уже свежая, пахнущая спелым деревом лодка–долбленка первый раз осторожно ложилась на мелкую воду весеннего разводья.

По разводьям мы ловили щук, темных от долгой зимы подо льдом. Каждый день на косяке двери оставались наши новые зарубки, по которым мы считали дни сезона и пойманную рыбу. Когда зарубок набиралось много, один из нас прихватывал ружье и собак и шел через тайгу на почту, куда приходили нам письма «до востребования».

Путь до почты и обратно занимал сутки. Мы ждали друг друга. Ждал один, кто оставался в избушке у озера. Ждал и тот, кто шел и возвращался обратно.

Письма мы читали молча — каждый свои. Эти письма долго потом лежали на столе рядом с папиросами, ножом, миской, деревянной ложкой. Мы снова перечитывали их, подолгу держали в руках, но каждый только те письма, которые были адресованы ему.

После писем мы долго молчали и долго не пели по вечерам…

Весна шла медленно и тяжело, устав от мокрого снега и северо–западных холодных ветров. Когда северо–запад успокаивался, становилось проще и снова хотелось петь. Тогда далеко по озеру можно было слышать веселые и разгульные, как у настоящего праздника, слова широкой песни.

Я любил петь «Коробейников». Петь громко, не думая ни о голосе, ни о слухе, — просто петь и слышать, обязательно слышать себя рядом и себя–эхо.

Кого подожду? Зачем?.. Кого, я не знал… Зачем?.. Наверное, просто так, чтобы встретить человека, верного тебе до конца…

Какие у меня были товары?.. Сейчас на озере у меня была лодка, было весло — и это весло, и эта лодка пели и плясали вместе со мной.

Лодка послушно веслу вслед за песней качалась с борта на борт, вскакивала на волну и дрожала вместе с волной, будто отбивала жаркую чечетку по хорошим тесовым половицам…

А навстречу мне с берега, тоже отплясывая и звеня, неслась его шальная посудинка.

Две легкие осиновые лодки встречались, расходились, снова сбивались бортами и отплясывали на волнах.

Потом песня подходила к концу:

Правда, песня еще хотела плясать, веселиться, у нее еще были слова, но рядом с этой песней уже просилась другая.

Лодки расходились, усталые весла лежали на коленях, а по воде медленно плыло:

На берегу сторожили чуткие уши — наши псы. Псы слышали нас и внимательно молчали. Они, эти псы, хорошо знали, что сейчас две лодки разом коснутся береговой гальки, из них медленно поднимутся два человека и к каждому из них подойдет и тоже медленно, но очень откровенно его собственный пес. А потом теплая рука ляжет на голову собаки. Собака прижмет уши и будет ждать, когда ты присядешь перед ней на колени, откроешь лицо и это лицо можно будет лизнуть теплым и мягким собачьим языком…

За лещами мы уходили по узкой протоке на лесное озеро. Там мы снова подправляли печь и ждали леща.

После нереста щука ушла на глубину, отдышалась, но с первыми цветами черемухи явилась опять и с голодной жадностью бросалась к любой насадке.

Щуки бушевали по заливам до конца мая, снова скрылись в глубинах, и теперь мы ждали, когда следом за черемухой по берегу озера вспыхнет махровый огонек первых цветов рябины.