Array Array - Наветренная дорога

Я бродил среди беспорядочно разбросанных хижин останавливаясь тут и там и ра­зузнавая о женщине, которая, по словам Иойо, могла меня накормить. Возможно, что я не смог найти правильную форму для вопроса. Учитывая характер поселка, было бы странно задавать вопрос о ресторане, меблированных комнатах со столом или пансионе. Поэтому мне приходилось придерживаться фразеологии Иойо и спрашивать о женщине, которая кормит народ. И я понял, что люди пытаются для меня что‑то сделать, а не только улыбаются или смотрят с огорчением или безразличием, когда задаю им такой вопрос.

Я заметил широкое коричневое лицо веселой никарагуанской метиски, высунув­шейся из наполненной чадом кухни, и поздоровался с женщиной по–испански.

― Где в этих краях живет сеньора, которая за деньги меня накормит? — спросил я.

Она указала на самый последний дом, четвертый по счету отсюда. Это было при­земистое сооружение с некрашеными стенами и крышей из пальмовых листьев. Оно было вдвое больше любой соседней лачуги и окружено лабиринтом плетеных заго­родок для кур и загонов для свиней. Часть дома стояла прямо на земле, а часть была поднята на двухфутовые подпорки. Под высокой частью дома стояла, почесы­ваясь о подпорки стены, невиданно рослая свинья.

― Ahi se yende comida [44] Там продают кушанья ( исп. ). , — сказала женщина.

Я прочувственно произнес слова благодарности, так как усталость и голод меня одолели. Подойдя к харчевне, я постучал о косяк открытый двери. Тут появилась благородного вида мулатка, опрятная и, по–видимому, сообразительная, так как сра­зу же спросила, чем может служить мне. Она говорила с мягким и певучим акцентом, непохожим ни на ямайский, ни на москито, ни на континентальный креольский. Я спросил об ужине, и появившаяся на ее лице тревога дала мне понять, что до жен­щины еще не дошло предупреждение Иойо. Впрочем, ничего серьезного не случи­лось, и она быстро все обдумала.

― Ладно… — сказала она. — Вы едите черепаху? У меня есть свежая зеленая че­репаха. Или, может быть, хотите рыбы?

― Какой рыбы? — осведомился я.

― Корифены…

― Как вы можете ее приготовить?

― Могу зажарить, могу и по–другому.

Я сказал, что хочу и. рыбу и черепаху, потом попросил кукурузных лепешек, и она ответила с некоторым оттенком пренебрежения к ним, что может их достать. Она вз­дула угли в печке и принялась хозяйничать. У Сибеллы — так звали мою хозяйку — был горшок тамариндовой пасты, в моей алюминиевой фляге был ром, я налил его в стакан, добавил тамариндовой пасты и долил холодной рыжевато–коричневой воды из глиняного отстойника. Напиток был великолепным, и я спросил у duena [45] Хозяйка, владелица (исп.). , хочет ли она его отведать.

Она ответила, что никогда не пьет крепких напитков. В ее словах не было ничего ханжеского — просто она любит чай, кокосовое молоко или разбавленный тамаринд.

― Сибелла спросила, что мне приготовить, — маниок или плоды хлебного дерева.

― Плоды хлебного дерева я могу есть хоть ежедневно печеными, жареными или вареными, в любом виде, — ответил я.

Хозяйка сказала, что два дня назад приготовила половину паки (полосатого грызу­на величиной с кокер- спаниеля), но его уже съели.

― Ничего, — сказал я, — черепаха и корифена как раз то, что нужно.

Как только мы договорились, чем меня покормить, она вышла во двор и сняла с ветви сапотового дерева закрытую корзину с черепашьим мясом и желтыми зароды­шами яиц. Затем подошла к стене дома, где на гвозде висел нижний щиток зеленой черепахи, то есть та самая часть, которая составляет, так сказать, основу черепа­шьего супа. Не снимая черепаху с гвоздя, отрезала несколько студенистых полос, находящихся между грудными костями. Вернувшись на кухню, Сибелла положила по­лосы вариться в один чугунный горшок, а несколько желто–мраморных яиц в другой. Нарезав около фунта мяса кубиками и кусочками, она перемешала их с небольшим количеством зеленого жира — его соскабливают с верхнего панциря черепахи — того самого жира, из‑за которого черепаха получила наименование «зеленой». Затем взяла большое беловатое растение, которое назвала луком, но я думаю, что это был лук–порей. Нарезав белую и зеленую часть растения, перемешав его с черепашьим мясом, за неимением pimienta brava [46] Черный перец ( исп. ). посыпала ямайским перцем и опустила в горячее кокосовое масло. Покуда все это брызгало и трещало на огне, она сняла кожуру с лишенных скорлупы яиц, слила воду из горшка, в котором варились студенистые полосы черепашьего мяса, добавила в горшок яйца, немного масла и парочку раскрошенных зубчиков чесноку. К этому времени мясо начало поджариваться и румяниться. Удалив лишний жир, она переложила мясо в горшок с яйцами и студенистыми полосами, добавила чашку воды, немного соли и накрыла крышкой. Затем ушла за кукурузными лепешками.

Долгое время я сидел за столом и писал заметки, пытаясь не обращать внимания на удивительный аромат черепашьего жаркого. Гигантская свинья под домом наме­ревалась заснуть и время от времени то хрюкала, то жалобно хныкала, то вставала почесаться о подпорки. Я вышел во двор посмотреть еще раз на свинью, подлез к ней вплотную и убедился в том, что это была самая рослая свинья, какую я когда‑либо видел, но не самая толстая.

Затем еще раз смешал ром с тамариндом и, захватив с собой напиток, отправился на берег.

Вечерело. Поднявшийся ветер зашелестел листвой кокосовых пальм. Там, где‑то далеко–далеко, в мутной мгле севера, была Флорида.

Юная парочка индейцев москито любезничала, спрятавшись за бревно. Никогда нельзя увидеть в общественном месте гондурасскую парочку, держащую друг друга за руки (разве что среди наиболее аристократических слоев населения). Конечно, берег в Тортугеро не общественное место, но и здесь соблюдается этот обычай.

Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не об­ращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибел­ле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.

Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, на­полненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно — их счи­тают здесь плохой пищей.

― Я люблю хороший, белый хлеб, — сказала Сибелла. — Или пшеничную лепеш­ку.

Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.