Иоланта Сержантова - #Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Постепенно вокруг стали собираться зеваки. Одни рассуждали об моём безрассудном характере, другие предполагали мою причастность к зоосаду, а я, глядя в самые глаза медведю, шептал на ухо так, чтобы слышал лишь он один:

– Мишенька, милый, я не могу вызволить тебя, но, если можно, давай, я принесу тебе пирожков. Хочешь?

Хотел ли он того?! Мы стояли прижавшись друг к другу, насколько это было возможно, прутья давно ослабили свою железную хватку под напором нашего общего страстного желания, – запечатлеть, впитать тепло друг друга перед неизбежным расставанием.

Едва я излил всё сострадание, на которое был способен, как медведь, будто мальчик, уткнулся мне в волосы носом, выдохнул и заплакал.

Я помню горький вкус слёз медведя, и то безудержное, бездонное чувство опустошения, бессилия, с которым покидал его, принуждённый спешить к отходящему уже пассажирскому вагону. Оставляя сильного взрослого зверя в совершенном одиночестве, в заточении, без единой родной души рядом, я ощущал себя наиподлейшим изо всех живых существ.

… Поезд торопился, подгоняя сам себя, гудел натужно, загодя возвещая о появлении, отгоняя прочь от рельс и птиц, и зверей. Но уйти с дороги успевали не все. Вязнут любые звуки в потном, душном кулаке пасмурного дня. Отчётливо слышно одного лишь дятла, что шумит, с усилием раздирая дратву, которой притачали кору к стволу.

Жалко, пучками мокрых куриных перьев глядится вмёрзшая в лёд прошлогодняя трава. Так и все мы, со стороны или в зеркале, – неказисты и убоги. Вызывая жалость в других, спешим отвести взгляд. Но тот, кто сказал, что сочувствие – это плохо, неправ. Наверное, его не жалели ни разу. Никто и никогда.

Он лежал на боку и уже едва дышал. Откинув назад коротко бритый затылок, и свесив на сторону сухие руки со сжатыми коричневыми от напряжения кулачками листьев. Его ноги, увязшие в земле выше колена, с задранными или сбившимися в складки зелёными чулками мха, давно оставили попытки пошевелиться, так что почва, не ощущая никакого сопротивления, подступала всё ближе и ближе, мешая вздохнуть так глубоко, как того желалось или хотя бы выпростать кисти, расправить сутулые от напряжения плечи.

Щекоча время усиками стрелок, шли часы, осторожно переступая, продвигались вперёд дни. Пень совсем было уже потерял интерес к тому, что происходило вокруг. Казалось, он готов рассыпаться на нервные неравные кусочки, чтобы однажды, недолго осветив сумерки подле, покорно смешаться с холмиком, что всё туже оборачивала земля вокруг его шеи тёплым, крупной вязки, шарфом.

Макушка пня постепенно темнела, словно покрываясь загаром, но не спешила накинуть чёрную вуаль трещин, коими обыкновенно гордятся одни лишь старые керамические чаши с круглыми, приятными губам краями. К концу весны пень уже не выглядел заброшенным или немощным. Казалось, он вот-вот поднатужится, да, приподнявшись на сильных руках, привстанет, и примется расти вверх.

Но… не бывает таких чудес. Пень уже был когда-то, – и молодым, и зелёным, и даже вполне себе привлекательным дубом. Срезавший его по ошибке лесник, долго сокрушался, и ещё дольше стыдился показываться на глаза в том участке леса, где безотрадной прорехой зиял пень. И вот однажды, когда, задумавшись, лесник свернул на смущавшую его совесть тропинку, то, вместо сгнившего пня, увидел окружавшую его молодую поросль, что, обгоняя друг друга, стремилась вверх, к солнцу. Крепкий, седой, с перламутровым налётом пень, не отпускал далеко от себя дубки, а те, прижавшись к нему спиной, понемногу росли, мужали, и, расступаясь чуть-чуть в стороны, теснились вокруг могучего корня, дабы не дать его больше в обиду никому.

Любуясь этой наивной, искренней, юношеской отвагой, лесник отёр со щеки заплутавшую среди морщин слезу, и то ли расслышал, то ли с облегчением пробормотал сам:

– Прощён.

Это ли не важно, – истомив себя муками совести, найти отраду милосердия там и тогда, где этого не ожидаешь никак.

Поверхность луж мерцает слабым, едва заметным прозрачным огоньком. Её прохладный трепет обманчив, но очарование чистоты столь притягательно, что редко удержится кто, чтобы не вступить в их воды, не коснуться или хотя бы не заглянуть.

А там – плещутся без опаски перламутровые, чуть раскрашенные простым карандашом облака, и наивный, искренний, тот самый – сущий голубой свет, покрытый лаком воды так хорош, что не знаешь – чем любоваться приличнее: самим небом или его вольно приукрашенным отражением.

Солнце льнёт к земле, греет её своим горячим дыханием, а заодно, разглаживая тёплой рукой, наклеивает на стены домов, заборы и шершавые влажные стволы деревьев заготовленные с осени листочки. В них – обещание скорого лета и зноя, который, навязнув в зубах, будет томить не хуже мороза. Но холодный спорый весенний ветер спешит навести порядок, и срывает листы, разозлившись пуще обычного. «Негоже погонять случаем», —не без резона считает он. Отвлекаясь рассуждениями о том, чему суждено быть, можно не успеть прочувствовать так, как следует то, что бьётся, созвучно сердцу земли, теперь, в это самое мгновение.

Оранжевые, в чёрных веснушках, жучки, обронённые там, где минуту тому назад лежал снег, нежатся в снежных парах, и, растирая промеж лопаток солнечный свет, делаются наряднее, ярче, краше. Созерцание округи, усыпанной ими, словно крошками румяного пирога, заставляет улыбаться неподдельно и безотчётно, как на исходе младенчества. Каждая из божьих коровок – капля радости, источник утешения и напоминание о текущей мимо пучине жизни, в которую необходимо ступать, не думая о том, насколько холодны её потоки.

Солнце, раскачиваясь едва заметно, распаляется всё сильнее, темнея сдаётся наст, а чёрная, сочная, непросохшая колея дороги, жонглирует конфетти солнечных зайчиков, тревожа нервы и без того возбуждённых об эту пору котов. А мухи, не жалея тугих ещё пружин своего завода, зудят солидно и коротко перелетают с ветки на ветку, не обращая внимания на синиц, осоловелых от жданного тепла.

Весна – пора бесстрашных. Тех, которые безоглядно пускаются по течению, принимая свою участь такой, какова она есть или устремляются ей наперекор.

Оранжевые стружки карандаша моркови, крахмалистые, скользкие дольки картофеля, золотистые лепестки луковой шелухи, горьковатые поросячьи хвостики солёных огурцов… Косуля издали вдыхала этот, столь непохожий на аромат подмороженной травы, да мха, запах, и от того спешила, ибо была голодна.

Прежде, когда, бывало, лесная козочка обкусывала леденцы почек с кустов или сдирала шершавые полоски мха, что щекотно вязли на языке, она отлично понимала, что это всё, чем можно пообедать зимой. Но однажды, спасаясь от охотничьих собак, вместо того чтобы бежать в чащу леса, косуля с перепугу перепутала тропинки и ближе обыкновенного приблизилась к человеческому жилью. Вот тут-то она и познакомилась с неведомыми доселе вкусами. Переждав погоню и дождавшись наступления сумерек, косуля, оттолкнулась от наметённого у ограждения сугроба, легко перемахнула во двор, и оказалась подле вкопанной в снег бочки, из недр которой шёл непостижимый, притягательный запах. Бочка была заперта наваленным на её крышку снегом, и, сколь косуля не пыталась добраться до содержимого, ей это так и не удалось.