Иоланта Сержантова - Родина чувств

–Ба-а-бочка… – шепчет жадно жаба.

Сквозь сита крыл её несбывшейся добычи видны уж сгустки спёкшегося заката, вымокшие в воде. То ли от небрежения, то ли сгоряча, либо от усердия через меру, отпущенную ей, осыпаются мелкие чешуйки каплями с крыл. И тянут, блекнут, тонут. И вот уже – слабее взмахи, реже, неувереннее.

– Как быть?! Поверженному места нет под солнцем. И так здесь тесно. – Неуместный сей вопрос, как мхом, порос молчанием на это. И жаба, – Сей момент…– Исчез кусочек лета.

– Блажная ты!

Я смеюсь:

– Отчего же?!

– Ну, скажи на милость, чему ты сейчас улыбаешься, а?! Чему ты радуешься-то?!

– Да что такое, не пойму я…

– Ну, ты стоишь и трёшь эту чумазую раковину. Минут десять уже скребёшь и улыбаешься от виска до виска.

– От уха до уха…

– Да какая разница?! Что ты там в раковине нашла, что?! Просвети меня, неумного!

– Ты не поймёшь. – отвечаю я и вновь принимаюсь скрести и тереть налёт глины, которая с завидной регулярностью придаёт сияющему корыту раковины замызганный неопрятный и запущенный вид. Я не слишком люблю возню по хозяйству, но в обычных делах всегда можно отыскать некий момент, который окрасит любое действо в приятные сердцу краски.

Если представить, к примеру, что под ногами у тебя не банальный пол, а палуба корабля, то драить палубу окажется намного интереснее. Полуденное солнце заменит торшер, морской ветер ворвётся в настежь распахнутые окна… Шторы взовьются парусами! Можно даже слегка пошалить и плеснуть из ведра на середину комнаты, так чтобы не затекло под плинтус, на беду соседям снизу.

– Ты ненормальная?

– ?

– Тринадцать часов выдавливать косточки из вишен! Вся кухня в вишнёвом соке…

– Это не сок. Это кровь.

– Откуда? Ты порезалась?

– Нет. Это нормальная вишнёвая кровь.

– Фу ты. Дурёха. Иди ляг, завтра доделаешь.

– Не могу. Я обещала.

– Что? Кому?

– Вишне обещала, что, если она вырастет и у неё будут дети, то все они будут пристроены. Ни один не пропадёт.

– Кровожадно звучит, не находишь?

– Почему?

– Ты ж их съешь.

– Ну… в общем. Да. Ты тоже, кстати.

А я всё ещё стою и тру раковину.

В ней давным-давно отражается моё розовое от работы лицо. Кабошон капель воды из-под крана смешивается с солёными струями, что текут по щекам.

– Ты скоро?

– Угу…

– Ты плачешь?

– Нет…

– Иди, я домою.

– Не надо, я сама. Уже почти всё…

Я старательно намыливаю перчатки хозяйственным мылом и полощу их. Так долго, пока не становится чересчур жаль самой воды и жителей Африки, что страдают от её недостатка. Мне неинтересно тратить жизнь на пустую болтовню или бессмысленную работу. Но я не упускаю любой возможности надеть резиновые перчатки, чтобы ощутить их невозможно приятный запах. Это аромат надувных игрушек и воздушных шариков из детства. Они были такими же восхитительно резиновыми. И понарошку рвались из рук на весёлом первомайском ветерке. А на самом деле, лишь хотели проверить, насколько крепка связь между нами. Оказалось, что сильна.

– Ты всё-таки плачешь.

– Ну, понимаешь… Почему этого больше нет? Несправедливо так!

– Чего нет-то?

– Детства!

– По-моему, ты совершаешь большую ошибку.

– Что ты имеешь в виду?

– Надо радоваться тому, что есть сейчас. А рыдать над тем, что прошло… Давай-ка, иди умойся, а я тут сам. И, знаешь, завтра я тебе куплю такой большой шарик, что ты будешь рыдать, вспоминая о нём ещё лет сорок, не меньше.

– Сорок? А чего так мало?!

– Ну, на тебя не угодишь!

Море. Армянин полощет помойное ведро на мелководье.

– Что вы делаете?

– А что? Я чуть-чуть, тут немного в ведре…

– Как вам не стыдно!

– …

– А если я заберусь на ваш обеденный стол с ногами и использую в

качестве туалета?!

– Что сердитая такая, а?!

Вода прозрачная, спелая, словно наливное яблочко, в котором видно каждое семечко с задорным заусенцем носа. У всякого камня на дне своё место. Частью они гладки, другой – зернисты, но ни один не обойдён одобрением рассвета. Большие полосатые рыбы, словно курортники: в пижамах, с газетой под мышкой и полотенцем через плечо, спешат к завтраку. На блюде утра всё, как обычно: кипящие в приливе водоросли с горьковатым соусом морской воды. Рыбы втягивают в себя таллом 3 3 тело водоросли и всё, что на нём, словно макароны, оставляя палевое мучное облачко. В море и около него всё пропитано ароматом соли и перца.

У самых ног снуют рыбёхи. Одна покрупнее, прочие – мал мала меньше. Младшая группа детского сада. Все – сплошь боцманы и каждый седоус. Старшой указывает, что съедобно. Малышня, обнаруживая немалый аппетит и смекалку, подъедает подобное. Наблюдать за этим потешно, а им-то – жизнь, школа, навык.

Килька, отбившись от своих, завернулась в бирюзовый кафтан и базедово 4 4 круглые глаза, признак базедовой болезни любуется купальщицей с воды. Именно, что не из-под, а с неё. А после кружит подле, восхищённый, сбивая её с пути, к матовой глубине, в стаю. Но убедившись в несговорчивости двуногой нимфы, целует влажное упругое тело, незанятое купальным костюмом и, сокрушённый красотой и неприступностью, покидает её, в конце концов. И только верный его паж, малёк, не более половины дюймов 5 5 2,54 см росту, дольше соблазнял земную диву своим серебристо-голубым комбинезоном. Прыгал кузнечиком с волны на волну, заглядывал в глаза игриво и томно:

– Так ли? По нраву ли?

А снизу за тем подглядывает, завалившись на бок, рыбища покрупнее. Скоро зима, и кроме пакли морской травы, что вздымает дебелые телеса навстречу шторму, и поглазеть-то будет не на что.

Пухлое же дитя чайки любопытствовало, стоя на берегу. Раскачивалось, с явным сомнением удерживая грузное тело. Шевелило гузкой и прислушивалось к пению волн. Ему казалось, что вода тонкой струйкой льётся в объеденное солёным ветром корыто.

Купальщица, озябнув, выходила на берег. Море льнуло к ней, неохотно и медленно опадая в подоспевшую вовремя пену.

– Ты что, малыш? Потерялся?

Чайка внимала, с усилием и настороженностью.

– Гра-гра-гра…– попытка подражать крику чаек оказалась удачной, но… Копирование всегда не на пользу оригиналу. Ребёнок чайки наклонил голову, подошёл ближе. Но, из опасения показаться смешным,вдруг взлетел, нарезая ломтями посыпанный мелкой солью ветер, едва не сдвинув на сторону чуб той, что была столь же нежна, как и его мать, но так на неё непохожа.

– Скоро будет шторм…

– С чего ты решила?

– Рыба ушла в глубину.

– Надо же, а тут тихо!

– Да, так всегда бывает. Это затишье. Затишье перед бурей…

Мама уехала неделю назад и еда, оставленная ею, давно закончилась. Если быть честным, она закончилась на второй день. Стёпка сначала съел все, что вкусно пахло, потом – то, что просто пахло, ну а после его стошнило. Он пролежал целый день один, никому не было дела до его немоги 6 6 хворь, болезнь . Мама-бы, та, конечно, – измерила бы температуру, погладила по животику, принесла б чего-нибудь вкусненького. Кому, кроме мамы, есть дело до него, Стёпки?