Вильям Козлов - Дай лапу, дружище!

Друг писал, что Джима полюбила вся его семья, но весной он надолго уезжает с театром на гастроли, дома некому за ним ухаживать. Если бы я смог заехать и забрать Джима в Холмы, он был бы мне признателен. Друг писал и то, что в большом городе летом с собакой трудно, да и собаке плохо. И еще сообщал, что Джим переболел чумкой и Алла, его жена-врач, с месяц делала ему уколы. С трудом выходили, теперь ему было бы хорошо пожить в деревне. Писал, что его десятилетняя дочь Наташа не хочет расставаться с Джимом, плачет, но ее на каникулы отправляют в Польшу к дальним родственникам.

Я приехал в Калинин, забрал Джима и привез в Холмы. В машине Джим чувствовал себя неважно, обильная слюна капала на резиновый коврик, несколько раз я останавливал машину, потому что его тошнило. Неохотно он снова забирался в «Ниву». Все мои знакомые собаки любили ездить на машинах. Джим готов был сзади бежать хоть десять километров, лишь бы не ехать. Он подрос, окрас у него был овчарочий, но голова, широкий, прямо-таки сократовский лоб достались от другого предка. И совсем не собачьи внимательные, умные глаза с затаившейся в них вековой печалью. Меня он сразу узнал, бурно выразил свою радость, но очень быстро успокоился. Своими эмоциями он мог управлять, что свойственно далеко не каждой собаке.

Когда ему стало совсем плохо — погода стояла жаркая, — он положил мне лапу на колено и выразительно посмотрел в глаза. Деликатный пес, он просил остановиться. Выскочив из кабины, опрометью бросился в кусты. Его вытошнило. Не захотел пачкать сиденья.

Я не заметил, что он сожалеет о Николае, его семье, Калинине. Умные собаки чувствуют настроение хозяев и загодя готовятся к ожидающим их переменам. По тому, как Джим забрался в машину и даже не поглядел в сторону Николая, когда мы тронулись, я понял, что он уже знал о том, что должен покинуть их дом. Знал еще до моего приезда. Собаки ведь понимают человеческую речь, запоминают сотни слов. Кстати, еще щенком, приходя в сильнейшее возбуждение, Джим отчетливо и протяжно произносил: «Мам-ма!» Став взрослым, он этого не делал. А я снова подумал, что, попади Джим к циркачу, он чудеса бы творил на сцене, не хуже знаменитого медведя Гоши, который сам управлял мотоциклом и автомашиной.

В Холмах он тут же освоился, гораздо больше радости, чем мне, он выразил соседскому Пирату, с которым хлебал из одной миски еще щенком.

Пират принадлежал Николаю Петровичу, всего у него было три собаки: Пират, Тузик и Динка. Тузик — охотничий пес — вечно был на привязи, Динку отравила мышьяком жена. Голодная сучка слопала цыпленка, и ее участь тут же была решена. Нюрка грозилась отравить и Тузика, почему хозяин и держал его на цепи.

Пират пользовался вниманием Нюрки, хотя она животных не терпела. Он даже иногда сопровождал ее в Опухлики. Типичная низкорослая дворняжка, Пират славился своей вороватостью: перетаскал всю мою обувь к соседу. И не только обувь, мог утянуть рубашку, сохнущую на веревке, миску, даже совок и веник.

Джим был постарше и покровительствовал Пирату. Отдавал свою еду, играл с ним часами, убегал в лес, на озеро. Но Пирату было далеко до умного Джима, он даже не научился плавать, хотя Джим настойчиво приглашал его в воду.

В дружбе с себе подобными Джим был верным. Он позволяет есть из своей миски, защищает в драке. А Пират извлекает из этой дружбы немалую пользу: подкрепляется из Джимовой миски. К своей же и близко не подпускает. Ворует вещи по-прежнему, хотя ему пошел уже второй год. Из-за Джима я не гоню его со двора.

Первое время Джим еще держался возле дома, а потом стал пропадать часами. Я его видел лежащим в борозде на огороде у соседа, бегал он по лугу перед пионерлагерем, где местные пасли скот. Там проявил он пастушеские способности: без устали носился за коровами, умело собирая их в стадо. Это заметили мои односельчане и стали его приваживать. Нет-нет угостят чем-нибудь, а он и рад стараться. Разбредутся тучные коровы по кустам, а то еще норовят затесаться к кому-нибудь в огород, а Джим тут как тут: залает, хватает за ноги, гонит на луг. Это у него, наверное, от гончака, умеющего загонять дичь на охотника.

Когда в начале июня приехала первая смена в лагерь, Джим познакомился со всеми ребятами и стал их любимцем. Из столовой они тащили ему угощение. Не забывали про ласкового добродушного пса и повара. Домой Джим возвращался под вечер, довольный, лоснящийся. На специально приготовленную для него еду, к моему великому огорчению, и не смотрел. Много собак в деревне, а вот ни одна не догадалась пристроиться к пионерской кухне. Джим сразу понял, где сыплется на него манна небесная.

Первое время, стоило мне его окликнуть, он тут же прибегал. А потом, когда я его, следуя совету соседа Николая Петровича, привязал у сарая на несколько дней, он перестал прибегать на мои призывы. Мало того, как позже оказалось, затаил на меня великую обиду: как же, я посягнул на самое дорогое для него — свободу! Пойдет со мной гулять на озеро Красавица, там мы покупаемся, посидим на берегу, полюбуемся на малахитовые воды. Он резво бежит со мной до самого поворота к дому, а потом, блеснув на меня желтыми глазами, стремглав уносится прочь в сторону турбазы. И уже никакие мои вопли: «Джим, ко мне!» — не помогали. Это меня сердило. Соседские дворняжки знали своего хозяина и считали за честь сопровождать его, а Джим убегал от меня, как от врага. Я подолгу не мог успокоиться, размышлял, что же я сделал не так? Чего недоучел? Джим не походил ни на одну мою знакомую собаку. Часто я его не понимал. Появлялся он у дома обычно поздно вечером, причем никогда не ложился в домик, который я ему соорудил, а укладывался даже в дождь на картошке, которая только что взошла, или на облюбованную под яблоней гряду. Утром, когда я чертом выскакивал из дома и бежал в перелесок делать физзарядку, откуда ни возьмись появлялся Джим и, каким-то образом догадываясь, что прыгающий и приседающий человек не может быть сердитым, включался как бы в игру, носился вокруг меня, хватал с земли сучья, разламывал их, в общем делал вид, что мы с ним забавляемся и между нами не может быть никаких трений. Я трепал его за шею, называл ласковыми именами, надеясь, что размолвка позади, бежал к дому. Он поднимался на бугор, возле бани останавливался, провожал меня веселым взглядом, затем на его хитрую собачью морду тенью снисходила серьезная озабоченность, я видел, как на широком лбу собираются серые складки, он круто поворачивал, будто вспомнив что-то чрезвычайно важное, и целеустремленно убегал. Мои крики не останавливали его. Он убегал, а я оставался с испорченным настроением и ломал голову: что же делать, чтобы собака была при доме? Какая мне радость от него, если я его теперь вижу только утром и поздно вечером на огороде? Бывало, и ночью не появлялся. Но придумать я ничего так и не смог. Да и потом, честно говоря, я не чувствовал за собой морального права жестко перевоспитывать собаку, которая уже пожила у другого хозяина.