Софья Радзиевская - Полосатая спинка. Рассказы

— Эй, огонёк, — окликал он дочку вечером, возвращаясь домой с работы. — Куда сегодня летала? Сколько озорства натворила?

Ванятка от ревности надувался как мышь на крупу, залезал за шкаф и сидел там, сдирая со стены полоски старых обоев.

«Мне-то за озорство, небось, вчера как поддал, а ей, выходит, всё можно?» — с обидой думал он.

Озорница была Манюшка, но одного за ней не водилось: никогда неправды не скажет. Наозорует чего, так прямо по совести и признается. Впрочем, был один случай. Но только один-единственный.

Недалеко от лесниковой избушки протекала маленькая речка. Манюшкин отец устроил на ней с берега кладки, чтобы матери удобнее было бельё полоскать. Деревенские мальчишки, кто поменьше, приходили туда рыбу ловить. Ловили там и Манюшка с Ваняткой. Мальчишки пробовали было с Манюшкой задорить, не девчачье, мол, дело с удочкой сидеть. Ну, она на расправу скора, живо их на место поставила. Больше никто её дразнить не смел. Но рыба у всех ловилась незавидная — кошачья радость. Кот Мурик и тот ел её нехотя, будто для Манюшкиного удовольствия.

А километрах в пяти в лесу находилось озеро, и в нём рыба водилась настоящая: лещи с блюдо, как говорил Степан, окуни с тарелку. Только вот беда, Манюшку на это озеро мать ну никак не пускала.

Бездонное оно. Отец пойдёт, возьмёт тебя с собой, а одна — и не думай.

А Степану всё некогда, дел много.

Терпела Манюшка, терпела и решила первый раз в жизни слукавить. Да ещё как!

— Мам, — говорит, — Васька на кладки приходил, бабушка Анисья меня завтра на пироги звала с курятиной. Я пойду?

— Иди, — согласилась мать. — Коли охота, и ночевать остался. Хоть с девчонками поиграешь, а то с мальчишками и вовсе от девчачьих игр отошла.

— Хорошо, — сказала Манюшка, а сама в сторону смотрит. Мать говорит, что в глазах всю правду прочитать можно. Ну-ка она вместо пирогов у неё в глазах про озеро прочитает?

На другой день Манюшка чуть свет собралась. Краюшку хлеба, удочки с вечера приготовила. Умываться не стала, чтобы мать не проснулась. И скорей по тропинке, да не к деревне где бабка Анисья пироги пекла, а в другую сторону, в самую глухомань.

Никогда ещё на этом озере Манюшка не бывала, но знала: дорога одна, не заблудишься. Пришла, когда солнце вставало над лесом. Скорей-скорей на берегу у самой воды под молодой берёзкой устроилась — солнце не печёт, красота! И пошло дело: окуни и правда чуть не в руку, ну просто червяков не напасёшься.

Ребячье сердце до того разгорелось, что Манюшка и не заметила, как погода переменилась. Собралась гроза. Сильный ветер поднялся, деревья загудели, закачали верхушками, а тонкая берёзка кланялась, как живая, всё ниже. Манюшка хотела уж перебежать под старую ёлку — под ней лучше убережёшься. Оглянулась и помертвела: нет ей ходу на берег. Берёзка-то росла на маленьком острове, а островок всё дальше от берега к середине озера отплывает, и качает его волной, точно лодку. Плывёт островок, плывёт на нём испуганная девочка, а сверху дождём как из ведра поливает.

«Может, искать меня пойдут?» — подумала Манюшка и не сдержалась — заплакала. Вспомнила: ведь до завтра мать и беспокоиться не станет, сама сказала, чтобы у бабки Анисьи ночевать осталась.

«Неужели тут ночевать придётся? А если островок потонет?» Манюшка сидела смирно, пошевелиться боялась: может, он вовсе не крепкий, островок-то, как провалится под ногами…

А потом, щука, говорят, в этом озере живёт большущая. Не то что утку — гуся утащить может. А может, и её, Манюшку?

Что-то вдруг толкнуло островок, толстое, длинное. Манюшка вскочила, ухватилась за берёзку. Насилу рассмотрела: бревно это, ветром его к островку прибило.

Пока Манюшка бревно разглядывала да ладошками слёзы вытирала, островок тихонечко плыл-плыл и к другому берегу причалил. И сразу ветром тучи куда-то унесло, дождь перестал, солнце засветило, будто никаких страхов и не было.

Манюшка как вскочит да с островка на землю прыг, пока островок ещё куда-нибудь не отправился. Припустилась по берегу до знакомой тропинки. У самого дома уж вспомнила: окуни на кукане в озере остались. До окуней ли тут было!

Прибежала домой и к матери. Та удивилась.

— Что ты, дочка? Может, бабушка Анисья неласково встретила?

А Манюшка к ней лицом прижалась и плачет:

— Никогда, никогда больше тебя обманывать не буду.

Ванятка только слушал, широко раскрыв глаза. Ну и отчаянная эта Манюшка. Ему бы никогда так не расхрабриться. Может и правда, девчонки-то лучше?

Так они жили и ссорились и опять мирились, потому что всё-таки крепко любили друг друга. Жилось хорошо. Радовались они лету, но и зима не плоха: можно досыта накататься горки на санях, а греться — на печку. Там тепло. Кот Котофеич от старости с печки не слезает, сидит и мурлычет так уютно, словно сказки рассказывает.

Манюшка его очень даже хорошо понимала. Приложится ухом к пушистой спинке, слушает и шепчет:

— Ой, Ванятка, что Котофеич-то рассказал… — И пойдёт сама Котофеичеву сказку пересказывать, да так занятно, что Ванятка рот откроет и закрыть забудет.

Манюшка-дразнилка не выдержит:

— Ванятка, тебе таракан в рот лезет!

Ванятка испугается, обеими руками за рот схватится, а она уж смеётся и скок с печки долой.

А лето всё-таки лучше. Но в это лето пришла большая беда — война.

— Она какая, война? — спросил Ванятка, но мать только заплакала и обняла их обоих крепко-крепко:

— Хорошо бы тебе век не знать, какая она, сынок.

Отца теперь дети видели редко. Приходил он больше ночью, с ним ещё один или два человека, свои из деревни, а чаще незнакомые. Мать знала, когда его ждать, с вечера не ложилась, прислушивалась. Ванятка ничего не замечал, набегается за день и спит как убитый. А Манюшка на самый тихий стук просыпалась, вскочит в рубашонке — и к отцу. Пока он ест, а мать ему мешок собирает — хлеба и еды всякой, Манюшка с него глаз не сводит. А раз вдруг сказала:

— Тять, возьми меня с собой.

— Куда? — удивился отец.

— В партизаны, я ведь знаю.

— Да что ты говоришь?! — воскликнула мать. Но отец остановил её, обнял Манюшку и сказал серьёзно, как взрослой:

— Знаешь, дочка? Так помни, никому про то говорить нельзя. И меня погубишь и других.

— Не скажу, — ответила Манюшка, тоже твёрдо, как взрослая. Теперь она даже с Ваняткой ссорилась меньше, сама его не задирала. Раз он изловчился, опять ленточку из косы выдернул. Манюшка вспыхнула было, но сдержалась, молча оторвала красную тряпочку и опять косу завязала. Ванятке даже дёргать стало неинтересно. Играть с Манюшкой тоже прежней радости не было: если и заберётся на печку, всё равно не хочет слушать, что Котофеич рассказывает, а сидит и своё думает.

Ванятка уж сам пробовал послушать, прикладывался к Котофеичу ухом, пока тот не заворчал и нос ему не оцарапал. И всё равно ничего не понял: мурр да мурр, и как это Манюшка разбирается!