Борис Казанов - Роман о себе

Прораб вроде и не собирался трогать Единоличника. Просто стоял и смотрел на него, раздваиваясь между ненавистью и восхищением:

- Уж как давили, а какая сила в них!…

- Пошли, Леха, не успеем.

- Батька мой уйму пострелял их…

- Пошли, надоело… - тянули мастеровые.

Прораб дал себя увести, а для меня повис невыясненным вопрос: как бы я поступил, обернись все иначе?

Вскоре лазню закрыли на ремонт. Я поменял ее на другую баню на улице Хмельницкого. Там мне все-таки пришлось вступиться за Единоличника. Случилось это лет через 5-6. Прежние банные традиции умерли. Старикам отпускали какой-то час для мытья, а в парилке властвовало новое поколение. Горячий пар стали использовать, как наркотическое средство, усиливая его действие всякими ухищрениями. Выйдя как-то из парилки, я признал в немощном, исхудавшем до костей старике с трясущейся губой Единоличника. Тот сидел на лаве с тазиком, который ему кто-то наполнил горячей водой. Но этим богатством Единоличник не мог воспользоваться. Мне было больно видеть его таким, способным вызвать только брезгливость. Зачем он приходил сюда, уже не в состоянии себя помыть? Уговаривал себя помочь старику и не мог решиться. Вдруг, меня опередив, к Единоличнику подошел долговязый костлявый субъект, еще не парившийся и не совсем трезвый: «Ложись, дед, на рельсы, сейчас я по тебе проеду!» - крикнул он насмешливо в ухо старику. Единоличник принялся послушно укладываться на бетонной лаве. Пытался разогнуть ноги, скованные в коленных чашечках. Никак ему не удавалось лечь. Только болтался от напрасных усилий фиолетовый мешочек, да тряслись руки, судорожно цеплявшиеся за края скамьи. Субъект, наблюдая за стариком, пооткровенничал со мной: «Сейчас марафет наведу на марамоя, заречется в баню ходить». Я понял по его лицу, что мысль помучить беспомощного еврея влетела ему случайно в башку, как похмельная блажь. Тогда я сказал, коснувшись плеча субъекта, по-дружески так: «Зачем тебе? Потом сам будешь жалеть», - и субъект, помолчав, рассудил вслух: «Верно, старик что дитя малое. Тоже ведь хочет погреться», - и без всякой брезгливости отмыл Единоличника. Зайдя в моечную еще раз, я увидел, что Единоличник сидит, ожив от горячей воды, свободно двигает ногами. Знакомо выкатив каплями печальные глаза, он сказал своему благодетелю: «Молодой человек! Вы вернули мне годик жизни!» Этими словами Единоличник окончательно умаслил субъекта. Тот осмотрел веник старика: «Таким веником, дед, как кулаком бьешь!» - и показал свой: «Идем, я ещё годик прибавлю». Он повел старика в парную, а я подумал, как немного понадобилось, чтоб защитить Единоличника и даже вызвать к нему сострадание. Но эти несколько слов мне отчаянно дались и никакого облегчения уже не принесли.

Заборовым я позвонил около девяти утра.

Открыла Ира, непричесанная, с лоснившимся лицом, в халате, накинутом на ночную сорочку. Не занятая ничем, кроме дома, она в таком виде могла ходить до наплыва гостей.

Забыв поздороваться, я спросил:

- Ира, Боря дома?

- Ты разве только к Боре приходишь?

- Почему же? Я не делаю различия между тобой и Борей.

- Спасибо, - насмешливо сказала Ира.

Вряд ли я понял, что сморозил… Как можно с порога спрашивать о Боре, когда у него есть жена Ира? Вовсе не из таких жен, чтоб только подавать и уносить, когда вы сидите и беседуете. И как можно не отделять Борю от Иры, если каждый из них считает себя независимой личностью, оставаясь мужем и женой? Я отвык от понимания таких вещей, а точнее можно сказать лишь словами Чагулова: «Вы думаете, Фефелов, что вы забыли. А я думаю так, что вы и не знали». Да я был вообще далек от вежливой речи после моря и своих рассказов. Всегда терялся в разговоре с Ирой, а когда начинал следить, как говорю, то выходило еще хуже. Только войдя, я уже наговорил столько несообразностей, что другая какая, менее деликатная, чем Ира, тотчас выставила бы меня за дверь.

Ира услышала, что протекает вода в сливном бачке. Вполголоса выругавшись по-матерному, пошла перекрывать. Я снял с себя пальто, прикидывая, какой можно сделать вывод из первой минуты общения с Ирой. Месяц Заборовы отдыхали в Крыму, я зашел плюс две недели после их возвращения. Полтора месяца отсутствия давали возможность надеяться на более теплый прием. Ира встретила меня без эмоций, и вывод был таков: теперь я появлюсь у них через месяца 2-3. Я уже становился щепетилен в посещении знакомых. Принцип был такой: чем больше ценишь и уважаешь людей, тем реже надо у них бывать. Вскоре это сделается манией, а потом станет моей особенностью. Я начну исчезать из поля зрения своих знакомых на многие годы и заходить незванно, без приглашения. Появляясь так, я, случалось, заставал в чьих-то глазах такую же внезапную радость. Меня это подолгу согревало. На время я обретал кого-нибудь, думая, что он мне друг. Но зачастую такая радость, возникнув, и исчезала при мне. Неосторожно задерживаясь, я пересиживал ее и уходил, обижаясь. Стоило ли обижаться? Надо бывать почаще, чтоб к тебе привыкли. А если тебя видят раз в три года, а ты уже просидел три часа, то надо и совесть иметь!…

- Будешь есть? - спросила, появляясь, Ира.

- Да нет. Я бы не хотел.

Ира кивнула: она поняла, что я не хочу есть. Но по лицу было ясно, что через минуту она повторит свое предложение. На этот раз, по-видимому, зная от Люды об отъезде Натальи, Ира не стала даже выдерживать минутной паузы. Сказала сразу после своего кивка:

- Идем, я тебя накормлю.

Только через много лет Люда, Борина племянница, откроет Наталье: Ира определяла, что я голоден, по моим блестевшим глазам. Я и сам угадывал в этом ее настойчивом зазывании на кухню не простое гостеприимство. Давал зарок отказываться от угощения. Устоять трудно, так как Ира была глуха к отказам. Мы прошли на кухню, Ира поставила на конфорку разогревать кастрюлю. Пока готовился завтрак, выкурили по сигарете.

- Ты такой свежий, загорелый, как будто в Крыму побывал, - сделала мне Ира комплимент.

У меня еще сохранялся темный ледовый загар после Сахалина. Я знал, что выгляжу привлекательно. Но упоминание о Крыме, о южном море, которое я презирал, вызвало реакцию отторжения.

- Терпеть не могу южный загар!

Глянув на загорелую Иру, я спохватился, что сказал бестактность, и добавил:

- В бане я побывал.

- Ну да, ты же ходишь в баню… - Ира, посмеиваясь уголками губ, принялась обрабатывать ногти с облупившимся лаком. - Ну, что ты делаешь? Чем занимаешься?

- Пишу! Потрясающие рассказы… - Тогда я был не таким скромнягой, как сейчас. - Ничего подобного еще в литературе не было.

- Что-то зверино-кровавое свое…

- Да это только фон! О чувствах, о всяких желаниях. Они и у тех людей есть…