Борис Казанов - Роман о себе

Но разве я стою возле тебя из-за этого? Я стою и не знаю, что сегодня, попав на телевидение, где успел пройти мой материал «Жан рисует Париж», - о выставке французских детей в Минске, - я узнаю новость, которая радостной ласточкой вьется среди моих поклонниц-редакторш: Председатель Гостелерадио Полесский, случайно просмотрев мой очерк в эфире, уже спустил приказ: разыскать автора и уговорить его работать на телевидении! Я соглашусь, угроблю три года, чтоб сделать радость вернувшейся Наталье. Собственно, с завтрашнего дня и начнется у нас обеспеченная жизнь. А если б мне нечего было выбирать, и я в самом деле был «Боря-боксер, друг Шкляры», то как бы я мог поступить? Я бы ответил тому начальнику паспортного стола, которому никто еще не дарил книг, и он в своем милицейском порыве сказал мне: «Проси, что хочешь!» - я б ему ответил: «Закапай чернилами мой паспорт и выдай новый», - и я бы его получил. Я б ответил Василию Ивановичу Козлову, когда он предложил мне написать книжку о его партизанских подвигах: «Согласен за квартиру», - и получил бы квартиру. Вдобавок, одолжив сотню на перевозку, загрузил квартиру первосортнейшей мебелью из красного дерева, - ее предложил мне бесплатно под чоканье рюмок Камай, директор Бобруйского деревообрабатывающего комбината. Не то чтобы я вел себя из какого-то принципа или чересчур стеснялся. Я был бы не против все это получить. Но сколько времени надо с этим возиться? Переоформляй паспорт, пиши книжку Василию Ивановичу, одалживай сотню у Веры Ивановны, заказывай мебельный фургон, - когда же тогда писать свои рассказы?

Отложи на пять минут кисть. Избавь меня от страха писать…

О чем я хочу, чтоб ты догадался? Вышел у меня документальный фильм «Охота со старой собакой». О тех егерях, у которых я гостил недавно в Пропойске, после рыбалки со Шклярой. Неожиданно, с первого захода, получился шедевр. Фильм одержал победу на международном кинофестивале в Венеции. Стал трамплином для очередного режиссера-национала. Мне даже не показали медаль, успех меня обошел. Что мне успех в кино? Меня интересует простенький диплом «За дебют киносценариста». Такой диплом обеспечивает прием в Союз кинематографистов. Разве я мог предположить, что комиссия «Беларусьфильма» окажется настолько дезинформированной? Мне объяснили так: «Никто не мог поверить, что ты написал свой первый киносценарий…» Как будто я Тонино Гуэрра какой-нибудь!… Только тебе, Боря, я могу сказать, зная, что ты не исказишь, не перевернешь мои слова, как Кислик и Тарас, - как мне не хватает сейчас той комнаты и зеленой лампы, чтоб почувствовать себя писателем! А если б тем членам комиссии подсказать, что у меня в самом деле первый киносценарий, то кто знает, что могло бы случиться? Может, завтра и я мог бы сидеть в том доме, куда ты едешь. Сидеть, как равный со всеми, а не как «Боря-боксер, друг Шкляры».

Я напишу потом в дневнике: «Я боюсь радости».

Отложи на пять минут кисть…

Без зеленого света и теплой комнаты написал я свою «Осень на Шантарских островах», а потом, через четырнадцать лет, в один присест одолел «Полынью». Вот как я здорово вывернулся, не имея ничего этого! А если б я знал, что и так смогу, то разве б я стоял сейчас и что-то ожидал от тебя?

В прихожей я надел пальто, простился с Ирой.

- Не исчезай, Боря.

- Приду дней через десять, - сказал я.

- Почему через десять? - удивилась Ира.

- Извини, так сказал.

Ее соседка, зеленоглазая фурия, фальшиво пропела:

- Боря, почему ты на меня не смотришь?

Эту стерву я не выносил. Невестка Змитрака Бядули, классика белорусской литературы, она наставляла рога его сыну и опорочивала своим поведением славную улочку Змитрака Бядули, где я мылся в лазне.

- Что ты от меня хочешь? - спросил я.

- Разве я тебе не нравлюсь?

- Конечно, нет. Мне нравятся женщины другого типа.

- Какой же это тип?

- Помоложе.

Заодно обидел и Иру - и закрыл за собой дверь.

Соломенная улица, на которой жили Заборовы, и улочка Змитрака Бядули образовывали живописнейший закуток. Я жалел, что здесь нет ни одной скамейки, чтоб посидеть и посмотреть на трамваи. Поднимаясь по Бядуле, они переваливали возвышение и, полностью скрываясь из глаз, спускались к Свислочи в том месте, где с правой стороны был парк со старинными деревьями, а с левой кафе «Лето». Оттуда, из запрятанного парка, набрав высоту с порывом ветра, взлетали над дорогой пожухлые листья, а когда ослабевал порыв, листья, повисев в воздухе, осыпались, исчезнув, как привидение. Опасное место для перехода, я только сейчас разгадал, в чем опасность. Трамваи или машины, поднимавшиеся с той стороны, ускользали из вида, а как только одолевали подъем, оказывались вблизи, неожиданно так. Разгадка шевельнула во мне страх. Это был какой-то новый страх, его было приятно ощущать. Понял, что берегу себя из-за тех рассказов, что лежат в моей комнате.

Постояв, я так и не решился перейти улицу, хотя она была пустая. Мог обойти это место через старые домики, брошенные на снос. Там еще сохранялся кусочек старого Минска, напоминавший болгарский этюд Заборова. Меня привлекла композиция из кирпичных домиков с одиноким деревом в центре.

Реликты поздней осени… Листьев поубавилось, но каждый - золотой.

Откуда они летели?

Блуждая среди домиков, как в лабиринте, забрел в какой-то дворик и сейчас внутри его стоял, соображая, как выйти. Дворик имел прямоугольную форму, домики обступали его без промежутка. Неизвестно как я сюда зашел. Все засыпано листьями, которые никто не подметал. Палые листья лежали слоем и на скатах жестяных крыш с облупившейся зеленой краской, на выступах подоконников и на водопроводных трубах с подтеками от ночного дождя и, слетая, слетая безнадзорно, совершенно засыпали давно не стриженные голые кусты, которые выглядели, как не голые…

Откуда они летели? Закурил, не торопясь отгадать эту загадку. Ко мне помалу возвращалось настроение, потерянное было после лазни. Снова ощущал себя молодым, стройным, в красивом теплом пальто. Я достиг высоты, весь в азарте упоительной игры. Поигрываю деревянной ручкой с волшебным пером 86. Любое мое желание или намек на то, что я бы хотел изобразить, тут же осуществится: польется музыка под взмах руки, и под Simphony NO. 40 in C minor отворится окно, и я увижу золотой лист на своей ладони! Нет ничего такого, что я мог бы перечислить и не осуществить, что было бы не подвластно моей деревянной ручке, облитой чернилами. Даже могу не утруждать себя мыслью когда пишу, поскольку труд, которым я занимаюсь, исключает морщины на лбу. Ручка просит, чтоб я только ее взял и умоляет, чтоб водил пером по бумаге… Или я себе не Бог, не хозяин своей судьбы? Даже если б, допустим, мне захотелось дать кому-то в морду, то во всем Минске в моем весе есть только один человек, который бы мог мне ответить тем же. Правда, я курю безбожно, прикуривая от одной другую сигарету. Поэтому следует себя поберечь: зажечь следующую от спички…