Ян Линдблад - Белый тапир и другие ручные животные

Немалых трудов стоило нам заставить тощенького Анте (от английского слова ant, означающего «муравей») сосать молоко. Вдруг молоко попало не туда, Анте чихнул и обдал мелкими брызгами себя, меня и Дени. В конце концов это причудливое творение природы все же научилось, окунув всю морду в миску, высасывать молоко — совсем как любитель коктейлей тянет напиток через соломинку. Правда, на первых порах нам пришлось поволноваться. Молоко было порошковое, и, наверно, состав его сильно отличался от рецепта, которым пользовалась мама-муравьед. Помет Анте становился все более густым, а это для всех молодых млекопитающих чревато неприятностями. И как я ни массировал область вокруг анального отверстия влажной кисточкой, дело кончилось полным запором.

В тот день, когда старая «летающая крепость» Гайанского аэрофлота приземлилась на краю ранчо Мактэрка и мы погрузились вместе с нашим багажом, бедный Анте сидел у меня на руках и отчаянно отбивался, напуганный гулом. Мы с Дени глядели в окошко на Тайни и на индейцев, я махал им, насколько мне позволял беспокойный царапун, а Дени что-то кричал, и я уже хотел заметить, что вряд ли наши друзья слышат его сквозь рев мотора, но тут обоняние помогло мне понять, что мой товарищ вовсе не прощается по-английски, а что-то сообщает мне на чистейшем шведском языке… Перетрусивший муравьед, приподняв косматый хвост, старательно обрызгал нам обоим брюки бурой кашицей. Ничего — главное, коварный запор прекратился, пусть и не очень вовремя.

Когда мы наконец обосновались у небольшого водопада вблизи Ариваитава («гора ветров» на языке местных индейцев), число наших питомцев выросло с двух до восьми. К муравьеду и олененку прибавились паукообразная обезьяна с длинной чернущей шерстью, добродушный пекари, два детеныша крупнейшего в мире грызуна капибары, оба с такими глупыми рожами, что мы их прозвали Хумле и Думле, и еще один «великан» — гигантская выдра, тоже совсем еще юная, так что размерами нас пока поражала только ее пасть. Вся эта компания перебралась потом с нами и в базовый лагерь № 2, который мы назвали «райские водопады», несказанно красивый уголок природы на берегах прозрачнейшей речушки, неподалеку от Моко-моко — деревушки макуси, расположенной у другого отрога Кануку.

Судьба паукообразной обезьяны в общем-то складывалась так же, как нередко складывается судьба обезьяньих детенышей. Волей человека она была оторвана от родной стаи. Попробую рассказать обо всем так, как это представлялось ей с высоты могучих деревьев на горном склоне над зеленой долиной среди таких же зеленых вершин.

Первые недели после рождения сознание ее дремало, но постепенно в мозгу начали закрепляться впечатления об окружающем. Мамаша была такая же черная, как она сама, с большими ясными глазами. И еще было много созданий, похожих на мать. Обычная стая паукообразных, человек насчитал бы в ней десять-двенадцать особей. С рассветом, дождавшись, когда над кронами отзвучит разноголосый хор, стая начинала свое странствие сквозь зеленый полог. Все обезьяны, даже матери с детенышами, передвигались легко и стремительно. Длинные косматые руки и сильный хвост работали с замечательной согласованностью, плавно перенося мать и дитя с дерева на дерево. Мамаша часто останавливалась, чтобы поесть желтых плодов. Они висели на деревьях у прозрачного ручья, который то порывисто мчался вперед, то словно делал передышку, совсем как обезьянья стая. Иногда мать ела красные плоды с орешком на конце. На таких деревьях стая задерживалась. Перепробуют все плоды, что получше — съедят, что похуже — бросят, проявляя типичное для обезьян (и для человека) расточительство. Забракованное обезьянами подбирали на земле другие, ведь в составляющей первобытный лес системе растения — животные ничто не пропадает.

Иногда мать вся напрягалась. Кто-то из стаи издавал резкий звук, остальные подхватывали его, и все стремглав бросались наутек, в чащу, быстро-быстро работая руками, ногами и хвостом. В воздухе над ними парило что-то большое — птица с огромными крыльями. Малышка отчаянно цеплялась за мать, чтобы не свалиться во время бешеной гонки. Орел-обезьяноед, или гарпия, как называем эту птицу мы, европейцы, не отказывается даже от такой крупной добычи, как молодые паукообразные обезьяны, но нападает только тогда, когда случай удобный — какой-нибудь малыш чересчур удалился от взрослых. А не представится такого случая — продолжает свой стремительный полет, ведь охотничья территория орла простирается на десятки километров.

Малышка узнавала, кого надо опасаться, по реакциям других членов стаи на оцелота или на молодого ягуара, способного ночью взобраться на дерево. Спала она чутко, как все животные, как всякий, кто спит в лесу. Научилась прислушиваться к шорохам на земле и в листве, различая опасные и неопасные, — и здесь примером служили реакции матери и остальных обезьян. Во мраке она старалась прижаться покрепче к теплому телу матери — так надежнее…

Однажды утром, когда стая лущила большие стручки на высоком дереве и створки с шелестом сыпались на землю, внезапно раздался громкий-прегромкий звук, не похожий на все, что малышка слышала прежде. Что-то обожгло руку, мать вздрогнула, напряглась, как в судороге, потом обмякла и сорвалась вниз. Пролетела немного… зацепилась хвостом… но хвост не удержал ее… Ударяясь о ветки, обе упали на землю.

Нет стр 159–162

ные о зоологическом импорте США, — что-то вдруг зашуршало в кустах на берегу реки, я прибег к испытанному трюку, изобразил предсмертный писк стиснутой зубами хищника водяной крысы, и тотчас из кустов появилась норка, посмотрела, прислушалась, подбежала ближе и села в каких-нибудь трех метрах, пытливо глядя на меня. До чего хорош был этот искусный охотник и рыболов! Я сразу простил ему, что вокруг Малого острова почти совсем перевелись раки. Норка заменила своего родича — в норе на Каменном острове, под камнем у самой воды прежде жила выдра.

Нежное чувство, которое я в свое время испытывал к Лене, возродилось с удесятеренной силой, когда я стал приемным отцом Отто Уттермана. Мы называли его еще Виа. А впрочем, вернее писать Виа!!! Потому что громкость крика этого зверя под стать его размерам — вместе с плоским, как у бобра, хвостом гигантская выдра достигает в длину двух метров. «Виа!!!» — кричал мой питомец, как только в животе освобождалось немного места. Кто считает росомаху главным обжорой среди куньих, тот не видел гигантскую выдру во время трапезы, то есть в 5.30, 5.47, 6.03, 6.19, 6.34, 6.51 и так далее до самого вечера, с небольшими перерывами.

Правда, когда мы заполучили Виа, он только лопать и был горазд. Тельце — совсем тощее, зато несоразмерно крупная голова позволяла догадываться, что будет лихой едок. К счастью, он попал к нам, когда мы гостили у Мактэрка. В заливе с широкими — в полтора метра — круглыми листьями гигантской кувшинки Victoria regia (как видите, в этом краю все огромно — здесь живут самый большой грызун, муравьед, выдра, змея и т. д.) можно было увидеть лодку с двумя индейцами. А там, где плавали белые цветки величиной с детскую голову, по воде иногда разбегались круги, как от удара веслом. Совершенно верно, это лениво взмахивала хвостом самая большая в мире пресноводная рыба арапаима. Она теперь охраняется законом, индейцам строго-настрого запретили ее убивать, но я до сих пор не возьму в толк, как они ухитрялись в мутной воде распознавать несколько меньшую араванну. Как бы то ни было, с тетивы срывалась 170-сантиметровая стрела — и вот уже Виа, сама в три раза меньше рыбины, получает солидную порцию.