Ян Линдблат - Белый тапир и другие ручные животные

Все хорошо, что хорошо кончается. Я не нарушил своего обещания не выпускать Педро на волю, и все-таки он оказался на свободе!

Увы, свободная жизнь беркута продолжалась недолго. Подробностей не знаю, мне рассказали только, что недели через две какой-то человек обнаружил Педро и зашиб его насмерть жердиной, причем даже неизвестно, было ли это вызвано поведением птицы.

В самой малонаселенной области нашей страны и то не оказалось места для беркута, взятого из гнезда где-то в Испании…

Выше я уже упоминал, что разъезжал по стране и показывал свои короткометражные фильмы, а кроме того, готовил полнометражную ленту. Чтобы продолжить рассказ о ручных животных, пожалуй, следует сначала остановиться поподробнее на том, что делалось в этой области. Никуда не денешься, придется привести еще одну автобиографическую справку.

Из всего снятого мной за первые три года работы с кинокамерой вышло три короткометражных фильма. Сверкающая каплями росы паутина подсказала название одного из них — «Мерцающий луг», а темой была невеселая брачная жизнь крестовиков и судьбы других, больших и малых обитателей луга. Второй фильм, «Бабочка крылатая», рассказывал о дневных бабочках, об их развитии. Третий — «Так проходит день» — описывал весенний день в Сёрмланде с рассвета до заката. Первый фильм я, не особенно утруждая мозг, снабдил заурядным музыкальным сопровождением с драматическими и прочими эмоциональными пассажами, как это издавна принято для лент о природе. И сам же вскоре заметил, как утомляет такой звуковой фон. К фильму о бабочках аккомпанементом послужили изумительные импровизации замечательного гитариста Томаса Бирта, родившиеся прямо на записи. Эта музыка и теперь, хотя я слышал ее не одну сотню раз, радует мою душу. Для третьего фильма я использовал музыку самой природы Сёрмланда: изменяющийся с течением дня птичий хор при запечатленных на кадре солистах.

Сопоставляя звуковой ряд трех картин, я убедился, что последний из них, самый чистый, сдержанный, неназойливый, как ни странно, создает наибольший эффект присутствия и оттеняет изображение куда лучше, чем насыщенная чувством музыка профессиональных композиторов. Вообще, мне кажется, если фильм хорошо снят, то музыка, призванная подчеркнуть или усилить драматизм или же придать оттенок комизма целесообразным, но для непосвященного наблюдателя странным движениям, — такая музыка фальсифицирует, приукрашивает и опошляет действительность, которая при верном воспроизведении не нуждается ни в какой музыкальной косметике. В те годы кинорынок был наводнен множеством такого сорта фильмов о природе. Я считал и продолжаю считать, что кадр производит самое сильное впечатление, когда сопровождается подлинными звуками — и больше ничем. И с тех пор всегда добиваюсь, чтобы у документального фильма и звуковая дорожка была документальной. К тому же я убедился, что музыка накладывает на фильм отчетливую печать времени. А подлинные звуки не стареют, как не стареет снимаемая природа. Но они должны быть подлинными. Конечно, можно добавить на пленку выразительные звуки, так что зритель не отличит их от настоящих, но не греша против достоверности. Насколько меня коробит, когда в шведских игровых фильмах в августовские ночи поет соловей, настолько же невыносимо, видя на экране жаркий солнечный день, слышать голоса южноамериканских птиц, поющих только по ночам. Для человека посвященного это все равно, как если бы зов кукушки сочетался бы с февральским снегом.

Подобно тому как я тренировал свое тело, выполняя все более сложные эквилибристические номера, так и съемки стали для меня самоцелью. С первых шагов мной владело желание создать что-нибудь такое, что доставляло бы мне радость, запечатлеть то, что меня увлекало.

Но за кинопленку надо платить, и я быстро убедился, что для съемки всех привлекающих меня сюжетов понадобится куда больше денег, чем я могу заработать в народных парках. В это время я познакомился с чрезвычайно деятельным и находчивым молодым человеком по имени Алекс Свенссон. Он сотрудничал в газете «Фленс дагблад», которая потом, увы, приказала долго жить, и приехал на Каменный остров, чтобы сделать репортаж о моих лисах и совах.

— Пусть газета организует показ твоих фильмов в кинотеатре, — заявил он. — Я уверен, найдется много желающих увидеть на экране сёрмландскую природу. Продадим сотню-другую билетов, будут тебе деньги на пленку.

Сказано — сделано. Кинозал был набит битком, пришлось устроить повторный сеанс, потом еще один… В общем мы семь раз собирали полный зал; такой успех был для нас неожиданностью. Тут и другие газеты подключились. В Катринехольме и в Норрчёпинге — тоже полные залы, и в конце концов не проходило дня, чтобы я не выезжал куда-нибудь со своими фильмами по договоренности с той или иной газетой. У меня появилось гораздо больше денег на то, чтобы осуществить очередную мечту. А задумал я полнометражный документальный фильм, где звуковое сопровождение, как и в ленте «Так проходит день», должна была составить симфония самой шведской природы. Мне хотелось поведать о типичном уголке, сочетающем черты юга и севера Швеции, с упором на район Нос, но также с фрагментами из других подходящих мест.

Я рассчитывал собрать материал на полуторачасовую ленту за три года; на самом доле ушло шесть лет, и ведь нельзя сказать, чтобы я занимался фильмом «в свободные часы». Дело оказалось таким трудоемким, что я еле-еле довел его до конца. Сезон начинался в середине апреля, когда токуют тетерев и глухарь, дальше напряжение возрастало вплоть до июля, постепенно спадая к сентябрю. Пора эта насыщена событиями, а мне хотелось все втиснуть в свой фильм, и я почти не спал. Первые утренние минуты посвящались звукозаписи, а как только позволяло освещение, я брался за кинокамеру. И к июлю, когда буйное клокотание жизни в лесах и полях начинает стихать, я каждый год от бессонных ночей был словно выжатая тряпка — жертва своего рода стресса, вызванного старанием рассказать о мире, не знающем стрессов!

В каких только местах не устраивал я свои тайники в эти годы! Изучая семейную жизнь филина, однажды провел трое суток подряд в шалаше площадью в один квадратный метр; сидел и парился на солнцепеке в мазонитовом ящике на скальной полке около гнезда сапсана; наблюдал в упор, как трудятся тетеревятники, перепелятники, канюки, осоеды, чеглоки, кормя своих отпрысков; соблюдая мертвую тишину, проводил дни и ночи возле гнезд болотной совы и дуплистых стволов, служащих обителью для длиннохвостой неясыти, сыча-воробья и мохноногого сыча. Наблюдал через видоискатель полные хлопот будни множества обремененных потомством больших и малых граждан «диких дебрей» — от лесной завирушки, снегиря и трехпалого дятла до журавля и краснозобой гагары. Когда снимаешь таких редких и пугливых птиц, как филин, сапсан или журавль, ничего не стоит спугнуть их с гнезда; неосторожные фотографы погубили не один выводок. Я же с радостью могу доложить, что мои дикие артисты, несмотря на пристальное наблюдение, не только благополучно выкармливали птенцов, но и гнездились на следующий год на том же месте — лучшее свидетельство того, что я им не мешал.