Николай Сладков - Силуэты на облаках

Дома, греясь горячим чаем, я говорил:

— Заржавела пружина в косачиных часах! На двадцать минут отстали.

И только сказал — слышу радио! «Говорит Москва. С добрым утром, товарищи! Московское время шесть часов». А на моих — двадцать минут седьмого…

Мои часы подвели: стальные, удароустойчивые и водонепроницаемые! А косачиные — нежные, невидимые, непонятные! — работают точно. Из весны в весну, из утра в утро. Теперь я спокоен: что бы там ни случилось, вовремя кончится ночь, вовремя запоют косачи, вовремя поднимется солнце.

Лебеди раздражённо кивали головами: они сердились, что на них смотрел человек. Это были лебеди-кликуны, белые, как морская пена, с тонкими строгими шеями и литыми золотыми клювами.

Тут и там видны в небе белые косяки: напряжённо вытянутые шеи, мерные взмахи крыльев. С неба, с воды, со льдин звучат неумолчные лебединые голоса. В них тонет всё: звон утиных крыльев, ленивый гогот гусей, заунывные высвисты кроншнепов и плач чибисов.

Несколько лебедей сплылись клюв в клюв, разом вытянули шеи вверх, раскрыли клювы и затрубили. Белые крылья хлещут по воде, вздымая каскады брызг. Это знаменитый танец лебедей и лебединая песня. Лебеди встречают весну.

Где этот край непуганых птиц: в далёкой тундре или на берегах Ледовитого океана?

Да нет, это на конечной… трамвайной остановке в Ленинграде!

Есть там болотце, прильнувшее к берегу Финского залива.

Каждую весну там останавливаются на отдых стаи уток и лебедей. Так было испокон веков, так есть и сейчас. И очень бы хотелось, чтобы так осталось и на будущее. Ведь нет больше на земле городов, где бы дикие лебеди встречались на конечной остановке трамвая. Да и на всей-то земле осталось не так уж много этих чудесных птиц. Мы обязаны сохранить лебединый бережок. Пусть на плане нашего города останется это зелёное пятнышко.

Соловей поёт, а вокруг все думают, думают.

Сосед-соловей думает: «Лучше нос к нему не совать, а то хвост выщиплет или в макушку клюнет!»

Соловьиха думает: «Раз поёт — значит, место для гнезда облюбовал! Слетать посмотреть, что ли?»

Птицелов думает: «Хорошо поёт, шельмец! Пора западню готовить!»

Прохожий думает: «Вот и ещё одна зима позади…»

А соловей поёт и поёт.

А все вокруг думают, думают…

Было лето и нет, — загудел над лесами ветер. Солнце теперь появляется только вдруг; и тогда всё просияет! Блеснёт вода, блеснут склонённые травы — и воздух заструится блескучими паутинками.

В тёмном лесу сыро сейчас, а над лесом солнце и ветер. И чёрные ели, как вышки, торчат из багрового и золотого. И на каждой вышке белый сверкающий флаг — прицепились летучие паутинки.

На елях таких любит осенью сидеть дятел. Всё лето возился он в чапыге — сейчас захотел на простор.

С еловой вышки далеко видно. Над головой небо и облака горизонт как лиловое колесо.

А внизу, а внизу — даже в глазах рябит! И жёлтое там, как янтарная смола, и багряное, как закат, и зелёное, как предрассветное небо.

Всё лето дятел носом стучал: в барабан бил, дупло дол бил, личинок выстукивал.

С рассвета до темноты, от зелёной зари до красной, некогда и вокруг посмотреть было. Всё заботы, заботы, заботы.

И вот сам себе голова.

Нет больше суеты у гнезда. Дятлята выросли и разлетелись.

Хорошо теперь просто так посидеть, вокруг посмотреть, послушать писк золотых паутинок.

Ветер уносит лето. Внизу уже осень. А вверху небо и облака. Далёкие-далёкие, как воспоминания…

Удивительная в лесу тишина: лес отдыхает. Солнечные зайчики сидят смирно. Подмигивает ленивая паутинка.

Хорошо идти по такому лесу от поляны к поляне: в каждой, как в зелёной чаше, свой тёплый настой. На одной медовый — цветёт лиловый вереск, на другой грибной, на третьей настой на вялом листе.

Идёшь и из каждой чаши отпиваешь глоток, пока голова не закружится!

На поляне с брусничным настоем стоял медвежонок. Он был один и делал то, что хотел. Делал он что-то очень странное. То вдруг взмахивал головой, а лапишками и носом тыкался в землю. То переваливался через тощий задок и скреб землю когтишками. Он явно что-то ловил и никак не мог поймать.

Долго он гик перекатывался, хватал, кусал и сердился. А я всё смотрел и ничего не понимал.

И вдруг понял: медвежонок ловит свою тень! Этот дурень ещё не соображал, что тень — это тень и поймать её нельзя. Он видел: рядом шевелится тёмное, бросался на тёмное и скалил зубы. Но тень — это тень.

Даже старый матёрый медведь не очень-то верит своим глазам.

Вот и медвежонок: понюхает тень — не пахнет. Наклонит ухо к земле — не шуршит. Стукнет лапой — сдачи не даёт. Значит, её и нет!

Пошагал медвежонок прочь, а тень за ним. Вот это да!

Надо сесть, всё не спеша обдумать. Стал приседать медвежонок на задок. Вот приседает — и раз! — наткнулся на острый сучок! Подскочил, а оглянуться нельзя: тень перед носом тоже скакнула. Кто её знает, чего замышляет?

Поёрзал, поёрзал и стал опять приседать. Сел. На сучок. Как подскочит!

Да и на сучок ли? Это мне со стороны видно, что вправду сучок, а медвежонок и оглянуться боится. Может, это чёрное, без вкуса, без запаха, так кусает?

Шерсть на мишкиной холке встала торчком. Даже клыки показал. Пятиться стал. Попятился и… опять напоролся на сук!

Заорал Медвежонок басом и, как заяц, упрыгал в кусты.

И вот тихо на поляне, нет никого, будто никогда и не было. Убежал медвежонок, ускакала тень. Остался один сучок.

И опять полянка как зелёная чаша с брусничным настоем. Отпей и дальше шагай.

У каждого дерева свой вид. Сосна стройная, берёза кудрявая, ива развесистая. Дуб могучий, осина трепетная. Ель величавая.

Но лес — это тысячи тысяч деревьев. И встречаются в лесу деревья удивительные, на свою родню непохожие.

С давних времён из нас, сосен, мачты для кораблей делали. Так и называли у нас — сосны мачтовые. Ещё из нас дранку кололи. Положено нам потому быть прямыми, как стрелы, и смолистыми. А я не хочу быть мачтой, не хочу быть дранкой — хочу быть лесной лирой…