Станислав Олефир - В краю танцующих хариусов. Роска

На этом-то островке и росли три куста кедрового стланика, два — довольно буйные и один — совсем маленький. Как же они оказались здесь? В ущелье кроме ольховника ничего нет, чуть ниже перевала маячит несколько чахлых лиственничек и кривая желтокорая береза, у останцев вообще пусто.

Конечно же, это работа кедровок. Интересно, сколько времени затратили они на то, чтобы вырастить здесь кедровый стланик? Прежде всего нужно было где-то собрать орешки и принести на эту сопку. А ведь прятали не для того, чтобы оставить. К тому же нужно было, чтобы припасами не попользовался бурундук, не погрызли полевки, не подобрал соболь или другой зверь, чтобы зернышки не засохли в каменной пустыне, а проклюнувшиеся ростки не погибли в самом зачатье. К тому же урожай на шишки кедрового стланика случается один раз в четыре года и не всякий раз кедровки устраивают свои тайники на этой сопке. Да и расти кустам до первого урожая в столь неблагоприятных условиях лет пятьдесят, а может, и все сто.

Если бы этот мужчина в нейлоновой куртке посадил яблоню, мы бы его полюбили и зауважали. Как же, для внуков старается.

А она для кого? Живет-то лет пять-семь — не больше, и сколько пра-пра-пра нужно назвать, чтобы наиболее вероятно угадать, для кого она старается.

Может, и мы, когда сажаем дерево, руководствуемся чем-то другим. А чем именно — представляем даже меньше, чем эта кедровка. Ссылаемся же на внуков и правнуков лишь потому, чтобы оправдать это свое незнание.

Ночую у таежного костра. Под боком охапка лиственничных веток, под головой полупустой рюкзак и шапка, сверху теплая куртка. Хорошо, удобно. Казалось бы, спи себе на здоровье, но спать ни капельки не хочется. Просто лежу и слушаю тайгу.

На чудом уцелевшей после недавнего пожара лиственнице заночевала стайка чечеток. Непоседливые птички возятся во сне и тихонько попискивают. Если мой сын вот так же возится в своей постельке, то утром с восторгом сообщает, что он летал во сне.

Интересно, а что снится птицам? Тоже летают? Так они могут это и на самом деле. Наверное, им снится нетронутая огнем тайга или что у людей сломались все ружья и топоры.

А может, чечеткам снится, что они разговаривают с людьми и те их понимают.

Я брал воду из бегущего вдоль дороги ручья и вдруг заметил две черные ягоды, что покачивались у самого приплеска. С виду они походили на плоды шикши, только были несколько крупнее их. Ничего ядовитого за исключением мухомора и бледной поганки мне на севере встречать не доводилось, поэтому я без всякой опаски отправил одну из ягод в рот.

Горная смородина! Без всякого сомнения, это ягоды горной смородины, только как они оказались в ручье? Выронить их никто не мог, в долине эта ягода не растет.

А что если я ошибаюсь и где-то неподалеку ее целые заросли? Оставив ведро с водой на берегу, отправляюсь вверх по ручью. Он долго вихляет между кустов спиреи, затем поворачивает к нависшей над долиной сопке. Вся сопка сверху донизу укрыта каменной осыпью. Серые с острыми гранями глыбы словно всего лишь какой-то час тому назад свалены здесь в неимоверно высокую кучу, и на этих камнях не то что смородина, даже лишайники не успели бы прижиться.

Ручей, вильнув в последний раз, исчезает под осыпью, не оставив снаружи и маленькой струйки. Оглядываюсь удостовериться, что не пропустил за спиной смородиновых кустов, и начинаю карабкаться на осыпь. Тяжелые гранитные глыбы качаются под ногами, некоторые срываются и, высекая искры, катятся вниз. Тогда в воздухе на мгновенье повисает знакомый с детства запах. После войны не хватало спичек, и мы добывали огонь кресалом. Иной раз обобьешь все пальцы, пока не затлеется свитой из ваты жгут. После этого руки долго пахли жженным камнем.

Ручей где-то неподалеку. Мне хорошо слышно погулькивание его быстрых струй, но, сколько ни заглядываю под камни, обнаружить его не могу. Наконец, когда лоб уже покрылся испариной, а ноги стали дрожать, между скальных обломков мелькнуло зеркальце воды, за ним второе, третье.

И здесь за одним из особенно крупных выступов открылась терраса. Она была всего со стол величиной, но этого оказалось достаточно, чтобы ручей разлился в небольшое озерко, на берегу которого и вырос куст горной смородины. Темные упругие ветки были увешаны гроздьями спелых ягод. Некоторые ветки касались озерка, и ягоды купались в студеной воде.

По озерку, вздымая усы волн, носились два жука-плавунца, здесь же, натянув на сухую ветку тонкую паутину, дремал небольшой паучок.

Без сомнения, никто никогда не бывал у этого озерка, и я обрадовался своему открытию, как мореплаватель, увидевший неизведанную землю. Потом подумал и понял, что здесь я далеко не первый. Сначала сюда попало семечко горной смородины. Может, его занесла птица, а может, оно приплыло откуда-то с самой вершины сопки. Потом на озерко прилетели жуки-плавунцы, за ними на паутинке спустился паучок,

И наконец явился я.

В конце августа случаются дни, когда можно в один и тот же миг наблюдать три времени года. Вот и сейчас: в тальниках посвистывают дрозды, у самой реки цветет белоснежная спирея, чуть поодаль качает золотистыми зонтиками пижма. Лето да и только.

Но поднимешь глаза — и сразу встретишься с осенью. На склонах сопок полыхают обожженные первыми утренниками заросли ерниковой березки, словно свечи тянутся к небу пожелтевшие лиственницы, выставляя на ветер голые сучковатые ветки, торопливо сбрасывает листья ольховник.

А на перевале уже настоящая зима. Белеют заснеженные гольцы, метет поземка, из-под снега выглядывают до того пустые и холодные камни, что от одного их вида становится зябко.

Покрытая хлопьями тумана стремительная Ингода катит потемневшие свои воды в десяти шагах от меня, и кажется, нет в ней ничего живого. Изо дня в день она подтачивает довольно высокий берег, тот опустился уже метра на три и вместе с ним опустился густой куст кедрового стланика. С каждым всплеском Ингода уносит добрую горсть каменистой почвы, еще немного — и куст обрушится в воду.

Сверху река кажется мне огромным удавом, а куст стланика — смертельно испуганным кроликом. Куст-кролик больше всего на свете боится реки-удава, но, зачарованный глубокой бездной, ползет и ползет навстречу своей гибели.

Наверняка деревьям, как и всему живому, ведомо чувство страха. Говорят, у стоящего среди вырубки клена при приближении к нему человека с топором поднимается температура, а когда на выросшие у опушки сосны набросилась листовертка, то стоящие в глубине чащи деревья тоже принялись выделять защитную смолу, хотя на их ветки еще не опустилось ни одно насекомое.