Леонид Семаго - Гнездо над крыльцом

Ко времени распада семьи детская игривость хорьчат приобретает оттенок жестокости: брат может ухватить брата за шиворот, так, что, кажется, он через минуту расстанется с жизнью. Но шею хорек хорьку прокусить не в состоянии. Подвергшийся нападению сопротивляется даже как то лениво, а, вывернувшись из братских зубов, продолжает прерванное занятие, не помышляя о мести. Хотя вскоре и он с той же «злостью» может вцепиться в третьего, а первый в это время получит трепку от четвертого. Потом все вместе затевают беззлобную беготню, словно соревнуясь в ловкости, скорости, гибкости. Однако чуть что — все в свою дыру. Но, заюркивая в узкое отверстие, никогда не толпятся, мешая друг другу, а будто втекают в него. А тот, кто находится ближе других к входу, пятится в него, не поворачиваясь, с той же быстротой: это умение у хорьков от жизни в тесных норах, где приходится передвигаться, не разворачиваясь, хотя змеиная гибкость позволяет им без затруднений повернуть назад даже в тесном крысином ходе. Способность мгновенно съеживаться, укорачиваясь вдвое, обманывает того, кто нападает спереди: враг схватывает пустоту на том месте, где только что была голова хорька, который может тут же вцепиться мертвой хваткой в нос противника.

По утрам хорьчата слизывали с травинок и нижних листьев малины капельки росы: дни стояли жаркие, дождей не было. Я поставил около лаза широкую сковороду с водой, но ни разу не видел, чтобы детеныши из нее пили. Купались и пили воробьи и парочка славок, гнездившихся в малине. И лишь однажды удалось наблюдать, как утоляла жажду самка. Лакала она как-то неумело, будто давясь или захлебываясь. Удивило, однако, не это. Оказалось, что у хорьков очень густые и длинные, но вместе с тем очень тонкие усы, неразличимые уже на расстоянии двух шагов. И лишь когда зверь припадал к воде, было видно, как они двумя нежными веерами ложились на ее зеркало. Напившись, мать покудахтала, подзывая детенышей, но никто из них даже не понюхал воду.

Все остальные встречи с хорями-одиночками были редки и случались ночами (звери угадывались по зеленому свету глаз). Больше ничего интересного из их жизни узнать не удалось. В городе следы хорька видел последний раз в декабре 1985 года.

Заканчивался почти бездождный июль. День давно пошел на убыль, а зной, наоборот, набирал силу. В воздухе висел не запах, а настоящий привкус тонкой пыли, поднятой с проселков и полевых дорог тысячами колес. Лунный диск катился по небу запыленным и тусклым. Но вот под вечер, уже на шестой неделе после солнцеворота по разогретым улицам едва ощутимо потянуло свежестью, и, сгустившись из мглистого воздуха, повисла над городом клокастая туча, от которой чуть ли не до самых крыш спускались белесые космы, похожие на нечесаные бороды. Солнце, опустившись ниже тучи, бросило на эти космы багровый отблеск, усиливая предчувствие неминуемой беды. Дождя хотели все, но каждый, видя разбухавшее в небе сине-сизое чудище, думал невольно: хотя бы пронесло!

Зловеще багровея, клубилась туча, словно копя силу для единственного громового удара. Но вместо молнии по ее косматому низу вдруг замелькали сотни быстрых, золотисто-розовых искр: в город возвращалась на ночь стая городских ласточек — воронков. Они не спешили укрыться от висящей тучи. Наоборот, со стороны реки к ним летели все новые птицы. С лихой беззаботностью реяли они в подбрюшье небесного чудища, рассеивая ощущение смутного беспокойства.

И в самом деле, едва погасли в окнах верхних этажей солнечные блики, туча, молча уронив несколько капель, словно отступая перед бесстрашными, маленькими птицами, стала таять и рассеиваться на глазах.

Развеяв своими крылышками чужую тревогу, ласточки вдруг сбились в плотные стайки и заметались над крышами и тополями, увеличивая скорость полета. Ближняя стайка, вместо того, чтобы облететь столетний тополь, ринулась в его густую листву, в одно мгновение пронзив раскидистую крону. Стремительный круг — и снова птицы без колебаний бросаются в зеленый шатер. Но на этот раз остаются в нем, и сколько ни приглядывайся снизу, никого не видно. Ни звука сверху, ни лист не шевельнется на засыпающем дереве.

Первый заход нужен был воронкам, чтобы убедиться, что на дереве никого нет. На втором заходе каждый опустился на облюбованную им ветку, где, затаившись, проведет ночь. Другие могли заночевать в тростниках староречья, где собираются и скворцы, и касатки, и трясогузки. Третьи поднялись туда, где ночуют стрижи — в небо.

Июльские ночи теплы даже для таких зябких птиц, как воронки, поэтому усаживаются они каждый отдельно, друг к другу не жмутся. Стайка собралась не случайно: многие в ней знакомы, родни немало. Однако и на дневной отдых, и на ночной птицы садятся так, чтобы между соседями было свободное пространство, самое малое — на ширину птичьего корпуса. Можно разместиться и свободнее, но теснее нельзя. Сразу же возникнет ссора: отодвинься! И лишь ненастье, иногда совсем пустяковое, заставляет их вспомнить, что они одной крови.

Ночной холод вынуждает воронков прибегать к единственно возможной взаимопомощи, чтобы спастись всем: согревать друг друга собственным теплом. Иногда мощные циклоны приносят из Приполярья такие массы холодного воздуха, что лето на Дону превращается в северную осень. Если такое сильное похолодание длится даже не более суток, воронку в одиночку не пережить ночь, когда температура воздуха приближается к нулю градусов.

И ласточки нашли способ, который может показаться несовместимым с их взаимной неприязнью в хорошую погоду Они или сбиваются в живые клубки на карнизах зданий или скал, или отсиживаются в чьем-нибудь гнезде, набиваясь туда как можно плотнее. Дом, слепленный в расчете на пятерых-шестерых, может вместить дюжину взрослых ласточек, и разобраться, где хозяева, где постояльцы, невозможно. Последним достается место под потолком, и их хвосты всю ночь торчат наружу.

Насидевшись в тесноте, утром воронки вылезать не спешат, пока немного не прогреется воздух. Кажется, что они впадают в непродолжительное оцепенение, и может быть поэтому тяжесть верхних становится нечувствительной для нижних. Как-то я с рассвета следил за гнездом, полным ласточек, приметив его с вечера, и утром положение трех торчавших наружу хвостов было таким же, как накануне. Не изменилось оно и за три утренних часа. Кажется, что ни один не дрогнул даже. Птицы в гнезде были как неживые: ни движения, ни звука. Потери общего тепла у такой плотной группы легко одетых маленьких ласточек не могут быть большими: ведь десять взрослых воронков весят столько же, сколько одна сойка или сорока. Поэтому вылетают они из спасительного убежища не еле живыми, а бодрыми и быстрыми, словно просто отдохнули немного.