Джеральд Даррелл - Птицы, звери и родственники

— Ааааа, — произнесла вдруг миссис Хэддок, а Пру подпрыгнула на своем стуле и отчаянно вскрикнула, словно ее ударили кинжалом.

— Аааааааа, — повторила миссис Хэддок, извлекая полные драматизма возможности из этого простого звука.

— Мне это не нравится, — прошептала дрожавшая всем телом Пруденс. — Лу, дорогая, мне это не нравится.

— Успокойся, не то ты все испортишь, — прошипела Марго. — Расслабься и постарайся сделать свой ум восприимчивым.

— Я вижу среди нас новичков, — сказала вдруг миссис Хэддок с таким сильным индийским акцентом, что я чуть не рассмеялся. — Новичков, которые пришли в наш кружок. Я говорю им: добро пожаловать.

Мне показалось странным, что миссис Хэддок больше не соединяла свои слова вместе и не производила удивительных вдохов. Она побормотала и поворчала с минуту что-то непонятное, а потом сказала ясно:

— Это Мауэйк.

— Ооо! — воскликнула Марго с восторгом. — Он пришел! Вот и он, мама! Это Мауэйк!

— Кажется, мне сейчас будет плохо, — сказала Пру.

Я внимательно смотрел на миссис Хэддок в тусклом мерцающем свете, но, как ни старался, не заметил ни единого следа эктоплазма или летающих трубок.

— Мауэйк говорит, — объявила миссис Хэддок, — что белой девушке не нужны больше проколы.

— Вот! — сказала Марго торжествующе.

— Белая девушка должна слушаться Мауэйка. Ей не нужно влияние неверующих.

Я услышал, как мама воинственно фыркнула в темноте.

— Мауэйк говорит, что, если белая девушка доверится ему до наступления двух лун, она будет здорова. Мауэйк говорит…

Но, что собирался сказать Мауэйк, мы так и не узнали, потому что в эту минуту кошка, которая разгуливала незамеченная по комнате, прыгнула на колени Пру. Раздался оглушительный крик. Пруденс вскочила на ноги и с отчаянным призывом «Лу, Лу, Лу!», как ослепленный светом мотылек, ощупью заблуждала по комнате вокруг сидящих людей, вскрикивая всякий раз, когда касалась чего-нибудь.

Кто-то догадался включить свет, прежде чем Пру в своей цыплячьей панике не причинила бы какого-нибудь вреда.

— Послушайте, не слишком ли это, а? — заметил вялый молодой человек.

— Вы могли нанести ей большой вред, — сказала девушка, глядя на Пру сверкающими глазами и обмахивая миссис Хэддок носовым платком.

— Меня что-то задело. Что-то коснулось, оказавшись у меня на коленях, — со слезами сказала Пру. — Эктоплазм.

— Ты все испортила, — рассердилась Марго, — как раз тогда, когда проходил Мауэйк.

— Мне кажется, мы достаточно слышали Мауэйка, — сказала мама. — Теперь самое время кончить валять дурака с этой чепухой.

Миссис Хэддок, которая невозмутимо похрапывала в течение всей сцены, вдруг проснулась.

— Чепухой? — повторила она, уставившись на маму своими выпуклыми глазами. — Вы смеете называть это чепухой?… Уаааха.

Это был один из крайне редких случаев, когда я видел маму по-настоящему рассерженной. Она выпрямилась во весь свой рост и рассвирепела.

— Шарлатанка! — бросила она в лицо миссис Хэддок. — Я сказала, что это чепуха, и повторяю: чепуха. Я не позволю, чтобы моя семья имела какое-нибудь отношение ко всякому вздору. Пойдем, Марго, пойдем, Джерри, пойдем, Пру. Мы уходим.

Нас так удивило проявление решительности обычно спокойной мамы, что мы кротко последовали за ней и вышли из комнаты, оставив разгневанную Хэддок в окружении нескольких ее учеников.

Едва мы очутились в безопасности своих комнат, Марго разразилась потоком слез.

— Ты все испортила, испортила, — говорила она, ломая руки. — Миссис Хэддок больше никогда не станет разговаривать с нами.

— И правильно сделает, — сказала мама непреклонно, наливая бренди дрожавшей и все еще не пришедшей в себя Пруденс.

— Хорошо ли вы провели время? — спросила проснувшаяся вдруг тетя Фэн, глядя на нас совиными глазами.

— Нет, — ответила мама резко. — Плохо.

— Я не могу отделаться от мысли об эктоплазме, — сказала Пру, судорожно глотая бренди. — Это похоже на… похоже… ну знаете, на что-то влажное.

— Как раз когда появился Мауэйк, — стонала Марго. — Когда он собирался сказать что-то важное.

— Хорошо, что рано вернулись, — продолжала тетя Фэн, — потому что даже в это время года вечерами холодно.

— Я уверена, что это искало мое горло, — сказала Пру, — хотело наброситься на горло. Это было похоже на… нечто вроде влажной руки.

— Только Мауэйк мог принести мне пользу.

— Мой отец всегда говорил, что в это время года погода неустойчивая, — сказала тетя Фэн.

— Марго, прекрати болтать глупости! — сердито сказала мама.

— Лу, дорогая, я просто чувствовала, как ужасные влажные пальцы нащупывали мое горло, — сказала Пру, не обращая внимания на стенания Марго, поглощенной расцвечиванием своих переживаний.

— Отец всегда брал с собой зонтик и зимой и летом, — говорила тетя Фэн. — Все смеялись над ним, но он считал, что даже в самые жаркие дни должен иметь зонтик при себе.

— Ты вечно все портишь, — хныкала Марго, — вечно вмешиваешься.

— Беда в том, что я недостаточно вмешиваюсь, — ответила мама. — Еще раз говорю, чтобы ты прекратила все эти глупости, перестань плакать, и мы сию же минуту едем обратно на Корфу.

— Если бы я не вскочила, — сказала Пру, — это впилось бы мне в вену.

— Отец всегда говорил, что нет ничего лучше, чем пара калош, — сказала тетя Фэн.

— Не поеду я на Корфу. Не поеду. Не поеду.

— Ты поступишь так, как тебе сказано.

— Это обвилось вокруг моего горла так ужасно.

— Он никогда не одобрял резиновых сапог, считал, что от них кровь приливает к голове.

Я перестал слушать. Все мое существо ликовало. Мы едем обратно на Корфу. Покидаем каменный, бездушный Лондон. Едем назад к чудесным оливковым рощам и синему морю, к теплу и смеху наших друзей, к долгим, золотистым, ласковым дням.

Корфу лежит между албанскими и греческими берегами подобно длинному, изъеденному ржавчиной кривому турецкому ятагану. Там, где эфес ятагана, расположена гористая местность острова, большей частью бесплодная и каменистая, с высокими отвесными скалами, излюбленное место голубых каменных дроздов и соколов. Однако в долинах, где с красных и золотистых скал струятся потоки воды, вы найдете целые леса миндаля и грецкого ореха, отбрасывающих тень, прохладную, как родник, батальоны пирамидальных кипарисов и густые заросли фиговых деревьев с серебристой коркой и крупными, как поднос, листьями. Лезвием ятагана служат растущие уступами серебристо-зеленые раскидистые гигантские оливы — говорят, что некоторым из них не менее пятисот лет, — и каждая отличается своей особой изогнутой формой, а стволы их усеяны сотнями дыр наподобие пемзы. На конце лезвия вы найдете Лефкими с его ослепительно сверкающими дюнами и обширными соляными топями с зарослями бамбука, который скрипит, шуршит и тайно перешептывается друг с другом.