Джеральд Даррелл - Птицы, звери и родственники

Погреба были столь велики, что самые глухие уголки приходилось освещать масляными светильниками — мерцающими фитилями, плавающими в горшочках янтарного масла. Каждый погреб был разделен на две части, и сперва хозяин повел нас туда, где давили виноград. В тусклом свете, возвышаясь над окружающим, темнели три гигантские бочки. К одной из них тянулся нескончаемый поток крестьянок с корзинами винограда. В двух других работали давильщики. В углу на перевернутой колоде сидел седой, с виду хрупкий старичок и с большой торжественностью наигрывал на скрипке.

— Это Таки, а это Яни, — сказал Ставродакис, указывая на двух давильщиков.

Голова Таки едва-едва торчала над краем бочки; у Яни виднелись также и плечи.

— Таки работает со вчерашнего вечера, — сказал Ставродакис, нервно поглядывая на маму и Марго, — боюсь, он уже слегка опьянел.

И впрямь — крепкий дурманящий дух винной массы долетал даже до нас, пьяня и охмеляя. Что же должны чувствовать давильщики, дышащие насыщенными парами, поднимающимися из теплых глубин бочки? Снизу из бочки неочищенное молодое вино поступало в корыто, где пламенело под слоем пены, розовой, как цветущий миндаль. Оттуда оно разливалось по бочкам.

— Но это уже конец страды, — объяснял Ставродакис. — А это последний красный виноград из небольшого виноградника, что на самой вершине. Из него получается, осмелюсь полагать, одно из лучших вин на Корфу.

Таки на минуту прекратил исполнять джигу на гроздьях, схватился за край бочки и высунулся, словно пьяная ласточка из гнезда. Его руки были окрашены вином и облеплены виноградными шкурками и косточками.

— Мне пора вылезать, — он еле ворочал языком, — иначе я тут захмелею, как сапожник.

— Еще немного. Еще чуть-чуть, мой Таки, — сказал Ставродакис, нервно поглядывая вокруг. — С минуты на минуту придет Костос и сменит тебя.

— Хочу пи-пи, — удрученно объяснил Таки. — Человек не может работать не пописав.

Старик скрипач отложил свой инструмент и, видимо, в порядке компенсации за переносимые страдания подал Таки ломоть серого хлеба, который тот смолотил с волчьим аппетитом.

Между тем Теодор читал Свену обстоятельную лекцию о винах, указывая тростью то на давильщиков, то на бочки, словно на редкостные музейные экспонаты.

— Кто был тот, — спросил Макс у Ларри, — что утоп в бочке с мальвазией?

— Один из самых здравомыслящих героев Шекспира, — ответил Ларри.

— Помнится, — сказал Кралефски Дональду, — однажды я водил Леди по одному из самых больших винных подвалов Франции. Но не прошли мы и полпути, как я ощутил беспокойство. Предчувствуя опасность, я поспешно вывел Леди наружу, и в следующее же мгновенье четырнадцать бочек грохнули, как пушки…

— Итак, здесь вы стали свидетелями процесса давления, — сказал Ставродакис. — Пойдемте дальше, я вам покажу хранилища.

Он повел нас по сводчатому коридору в другую мрачную секцию погреба. Здесь, за рядом ряд, лежали бочки. Шум стоял невообразимый. Сначала я подумал, что он доносится откуда-то снаружи, но в конце концов понял, что он идет из нутра бочек. Когда вино бродит в их коричневом чреве, бочки булькают, скрипят, переругиваются друг с другом, словно базарные торговки. Звук заинтриговывал, хотя и наводил легкий ужас. Создавалось впечатление, будто в каждой бочке томился в заключении некий страшный демон, проклинающий жизнь недоступной пониманию бранью.

— Крестьяне говорят, — сказал Теодор со зловещим наслаждением, слегка касаясь тростью одной из бочек, — крестьяне говорят, что подобные звуки издают утопающие.

— Мальвазия! — взволнованно воскликнул Макс. — Бочки и бочки — мальвазия! Ларри, утопнем вместе!

— Утонем, — автоматически поправил Дональд.

— Здесь у вас, конечно, очень интересно, — сказала мама Ставродакису, покривив душой, — только, если позволите, мы с Марго вернулись бы на пляж, пора позаботиться об обеде.

— Интересно, какая сила образуется там, внутри? — задумчиво молвил Лесли, оглядываясь вокруг. — То есть, если силы будет достаточно, чтобы вытолкнуть затычку, какие могут быть последствия?

— Самые плачевные, — сказал Теодор. — Мне как-то довелось видеть человека, жестоко изувеченного вылетевшей из бочки затычкой. — И, словно желая это продемонстрировать, он с силой ткнул тростью в бочку. Мы инстинктивно отскочили.

— Извините нас, конечно, — нервно сказала мама, — но я думаю, нам с Марго лучше уйти.

— Но остальные-то, — умолял Ставродакис, — остальные-то, надеюсь, поднимутся в дом и отведают еще вина?

— Ну конечно, — сказал Ларри таким тоном, будто делал хозяину одолжение.

— Мальвазия! — сказал Макс, закатывая глаза в экстазе. — Мы пить мальвазия!

Мама с Марго ушли на пляж помогать Спиро готовить обед, а Ставродакис торопливо повел нас обратно на веранду и напоил всех всласть, так что, когда настало время возвращаться на пляж, мы были румяные, как яблочки, нас разморило и слегка пошатывало.

— Мне снилось, — затянул Макс, когда мы вошли в оливковую рощу, ведя с собою довольного Ставродакиса, пожелавшего разделить с нами трапезу, — мне снилось, что живу я в мраморных чертогах с кораблями и лугом под боком.

— Он это нарочно, чтобы досадить мне, — шепнул Дональд Теодору. — Он ведь прекрасно знает эту песню.

У самого моря под деревьями были разложены три костра. Раскаленные уголья чуть подрагивали и испускали тонкие струйки дыма, а над ними булькала и шипела всяческая снедь. Расстелив в тени большую скатерть, Марго раскладывала на ней ножи и вилки, расставляла стаканы и при этом фальшиво напевала себе под нос. Спиро и мама склонились над кострами, словно колдун с колдуньей, обильно поливая маслом шипящую поджарившуюся тушку козленка и нашпиговывая ее чесноком, и сдабривали лимонным соком огромную рыбину, чья кожа пузырилась, покрываясь соблазнительной корочкой.

Мы расположились вокруг белоснежной скатерти, на которой алели стаканы с вином, и неторопливо вкушали обед. Куски козлятины, перевитые травами, оказались вкусными и сочными, а ломти рыбы таяли во рту, будто снежинки. Разговор то затихал, то оживлялся, то медленно струился, словно дым костра.

— Учитесь любить камни! — торжественно произнес Свен. — Допустим, ты видишь дюжину камней. Так? Так вот… Этот не для меня, этот не подходит, а вот этот милый и изящный, и я влюбляюсь в него, как в женщину. Но когда приходит пора супружества, порой бывает жутко. Дерешься с этим камнем и видишь, какой он твердый. Ты в отчаянии, и вдруг он, словно воск, плавится в твоих руках. Что хочешь, то и лепишь.

— Помнится, — сказал Теодор, — как-то попросил меня Берлинкур — вы знаете, такой французский художник, живущий в Палеокастрице, — попросил он меня пойти к нему и посмотреть его работы. Сказал… э-э, знаете ли, совершенно четко: «Приходи посмотреть мои картины». Что ж, я зашел как-то днем, он очень радушно принял меня. Угощал… хм, знаете ли… чаем с маленькими пирожными, а затем я сказал, что хочу посмотреть его картины, и он показал на большой холст, который стоял на… хм, как это называется, такая штука, которой пользуются художники? Ах да, мольберт. Картина и в самом деле была недурна: Палеокастрицкий залив с четко выписанным монастырем, но когда я, налюбовавшись ею, огляделся, чтобы посмотреть другие его работы, то ни одной не увидел. Так я… хм… спросил его, где же остальные картины, и он показал на мольберт и сказал, хм… «под этой». Оказалось, что ему не на что было покупать холст, так он писал одну картину поверх другой.