Евгений Чарушин - Охотничьи рассказы

Но охотничья овчарка — большая редкость. Даже и заправские охотники не все видали таких овчарок, и мало кто их знает.

Однажды старик Епифаша из деревни Мхи пошел на охоту. А Епифаша — растяпа. Великое счастье ему высмотреть и убить белку. И то он полдня ее высматривает на дереве, выцеливает, трясется и раза два промажет. И все ему неудачи: весной в шалаше на тетеревином току тетерев сядет на поляну непременно не с руки; начнет Епифаша в шалаше переворачиваться, захрустят ветки, и косач — фррр! Вот и вся охота. Редко-редко когда Епифаша кого-нибудь убьет. Но ежели это случится, то он сначала пройдет с дичью раза три по деревне и всем ее покажет и всем расскажет, как он там ее ляпнул или тяпнул и какой он хитрый. Потом повесит дичь у себя на косяке двери и любуется дня четыре, пока дичь не стухнет, а после уж тухлую ест.

Вот наш Епифаша пошел на охоту. За кем пошел, сам не знает. Что попадет, то и ладно. И вдруг он слышит: в лесу пёс лает, зайца гонит. Лай басовитый, мерный. Епифаша засуетился, взвел курки, сунулся сюда, сунулся туда, огляделся и побежал к перемычке осиновых лесочков тут заяц пройдет. А убить зайца из-под чужой собаки — это вроде воровства, Считается, что нельзя, но, конечно, очень приятно. Называется это «опушничать». На опушке дождать, пальнуть, зайца за спину — и др а ла. А не то, пожалуй, охотники поймают и тебя отлупят и зайца отнимут. И, верно, ведь обидно: стояли они, стояли, слушали, переживали, готовились, и вдруг на тебе — где-то бах-бух, и нет никого, и все начинай с начала.

Так вот Епифаша побежал опушничать, и сначала всё шло так, как он хотел. Заяц пробирался как раз из лесочка в лесок мимо Епифаши. Епифаша прицелился, выстрелил. Заяц кувыркнулся и лег.

Побежал наш Епифаша, схватил зайца за ноги, перекинул за спину — и бежать. Бежит, трусит, оглядывается. И вдруг! Чорт возьми! Вдруг выбегает из леса волк, настоящий волк со стоячими ушами. Увидал нашего Епифашу и… и залаял, окаянный.

Ох, и припустился наш Епифаша! Со всех ног лупит. А тут бревно под ноги, — он через него кубарем. А дальше деревья — валежины. Епифаша прыгнул и застрял в сучьях. Выскочить хочет, а не может — ноги как в тиски зажало. А волк уж совсем тут, рядом. — Епифаша хвать за ружье, а ружья нет — потерялось. Со страху выдернул бедняга ноги из собственных сапог — и деру босиком.

А волк одним прыжком нагнал его, стащил со спины зайца, давнул и опять наступает. Завыл тут Епифаша на весь лес и полез на какую-то корявую липу. Липа эта даже не стояла, а на половину лежала — ветром ее выворотило.

Лезет Епифаша, а волк лезет за ним. Так-таки и лезет, честное слово. С ветки на ветку, с ветки на ветку, по наклонному стволу. Епифаша выше, и волк выше.

Епифаша на тонкие веточки залез, а волк под ним рычит, раскорякой на ветках стоит — и как только не сорвется — и лает, подлец, лает по-собачьи.

Епифаша сначала ругался, грозился, — мол, голову оторву, — а потом со страху стал стонать, а подконец даже заревел.

Сидит старичок на веточке, уцепился за тонкие прутики и плачет, и страшно ему, и непонятно ему.

Вдруг раздались человеческие голоса.

— Ой, ребята, сюда! — закричал кто-то. — Наш Рекс охотника загнал, ого-го, го-го!

И под дерево сбежались люди.

И что тут было!

— Я вашего волка пристрелю! — орет с веточки Епифаша.

— Попробуй, пристрели, — отвечают. — Это тебе не наш заяц.

— Нет такого закону, чтобы с волками охотиться! — кричит Епифаша.

— Да это не волк, а немецкая овчарка!

Стыдно стало Епифаше…

И вот с этих самых пор Епифаша опушничать перестал и страсть как не любит немецких овчарок и немцев, — зачем они такую породу выдумали!

Случалось ли вам сидеть на приваде? Наверное, не случалось. Скажу я вам, что дело это не особенно страшное и не очень рискованное. Зверь ходит внизу, а ты сидишь высоко на дереве, и даже если медведь после выстрела вздумает до тебя добраться, то и тогда ты успеешь не торопясь перезарядить ружье и выстрелить в зверя в упор — сверху вниз. Но я только один раз сидел на медведя и больше не хочу.

Было это в двадцать шестом году. Около Котласа. Тогда еще нэп был. Я жил в деревне, а кругом леса, а в лесах медведи.

И вот случилось, что у соседа у Сени-Бороды пала лошадь. Старая кляча лет двадцати пяти. Как только я узнал об этом, сразу пошел к хозяину ее приторговывать.

— На медведя, — говорю, — хочу приваду устроить.

— Да уж у меня были покупатели, — отвечает Сеня-Борода. — Тоже, видно, хотят медведя угостить.

— А кто?

— Да наши лавочники, Егор с Никитой.

А надо сказать, что в соседнем селе была лавчонка. И эти Егор да Никита были такие обдиралы, что чище и свет не видал. Настоящие паразиты, копейки не пропустят. На копеечку рубль притянут.

Ну, дал я хозяину лишнюю трешницу, забрал лошадиную тушу и свез ее в лес, к овсяной полосе. Сюда по ночам ходил медведь, сосал и мял молодой овес.

Я положил тушу около какой-то лужи, а помост, на котором мне сидеть, устроил на высокой, крепкой осине.

И вот наступил вечер. Я залез на помост, последний раз покурил, размял окурок пальцами и сунул в карман, чтоб табаком не пахло. Сел поудобнее и стал дожидаться зверя.

Постепенно темнеет. Все мягче становятся очертания деревьев, будто сумерки — это дым, И дымом заволакивает лес. Все тише и реже поют птицы. Какой-то разнобой у них в пенье. То одна пичужка запоет совсем близко, то другая откликнется, начнет и не кончит. А потом маленькая пичуга чирикнула в последний раз, и все смолкло. Небо из голубого сделалось каким-то серо-фиолетовым, засветились звезды. Скоро совсем стемнело. И все кругом заснуло: Громадный лес, черная земля кажутся огромными и неподвижными. Одни только звезды в небе мигают, как живые. Высоко-высоко.

Да комарье проклятое не унимается. Знают они, кровопийцы, что нельзя мне шевелиться. Подлетит такой подлец, будто дудочка поет, все ближе и ближе, вот он у уха, вот у носа, опять у уха. И сел. Сел прямо на щеку, уколол и надувается. Пьет мою кровь. И другой, и третий, — наверное, сотни три понапились моей кровушки. Очень трудно сидеть и не двигаться, — руки онемели, ноги отсидел. Может — часа два я так промаялся, а может — три.

Вышла луна, и весь лес сразу залило голубым светом. Но вот пришли тучи, сначала небольшие, прозрачные, а потом все небо заволокло, и ночь стала темной, непроглядной. Как хорошо, что я положил лошадь у озерка. Вода немного светлей земли, и если придет зверь, то я его увижу — он будет чернеться на воде.