Борис Дедюхин - Тяжелый круг

— Ну, что на воле-то? — поинтересовался Саша, проследив его взгляд.

— На воле весна, — скупо улыбнулся Касьянов.

— По календарю зима, а воздух понюхаешь — весна, и все! — уточнил Нарс.

— Та-ак, — протянул Саша, включая в круг своего обожания и Нарса, и Саньку Касьянова.

— Сядем, юноши, — предложила между тем Виолетта, — визави.

— Как сядем? — спросил Нарс на ухо у Касьянова.

— Напротив друг друга, — почти не понижая голоса, отчетливо пояснил Саня, вызвав поощрительную улыбку у Виолетты и хмурость на лице самолюбивого Нарса.

Они поместились на деревянных диванчиках, стоявших тут же в приемной под чистыми лакированными листьями ухоженных фикусов.

— Ну что, скоро опять соберемся все на ипподроме? — сказал Саша.

— Как? Ты опять будешь? — Ребята не могли скрыть удивления, смешанного с состраданием.

Саша, вздохнув, пожал плечами.

Друзья пока ничего не понимали и искали без особого, впрочем, успеха русло для разговора, и Саша видел — так ясно видел сейчас! — что им, как совсем недавно ему, очень хочется быть ироничными и непринужденными.

вдруг запел пластмассовый динамик на стене, скрытый глянцевитыми толстыми листьями фикуса.

Все четверо послушали, как нежно и убедительно втолковывает тенор кому-то эти простые и необыкновенные слова.

— «Житейский вихрь меня терзал и заносил холодным снегом» — это уж чересчур, а все остальное — в самую точку будет, — ухмыльнулся Нарс, нарушив молчание.

— Ого, как ты у нас, оказывается, элегантно умеешь изъясняться! — сузил глаза Касьянов.

Нарс снова почувствовал некую царапину в этом замечании и, уязвленный, попытался придать беседе иное, более безобидное направление:

— Вы какие стихи больше любите, Виолетта?

— Мей, Тютчев, Фет, Майков. — Полуулыбка по-прежнему блуждала по лицу Виолетты, и невозможно было понять, кому и за что она предназначается.

— Виолетта — артистка. Цирковая артистка! — Сашу просто распирало от гордости и восторга, и он не заметил, как тень неудовольствия погасила только что светившееся ее лицо.

Но ребята явно были польщены знакомством с артисткой, особенно Нарс. В его агатовых, будто без зрачков, глазах сквозило выражение, придававшее взгляду некую усмешливую застенчивость, а во всем смуглом с мелкими, будто птичьими, чертами лица выразилось то ли удивление, то ли робость, что именно, Виолетта не сумела определить. Санины глаза светились открыто, и потому-то, наверное, она, начиная общий разговор, взглядом обратилась именно к нему.

— Все вы, насколько я понимаю, «конские охотники» — любители лошадей, стало быть. А кто из вас сможет сказать мне: дикие кони раньше были резвее, чем нынешние ручные, или нет?

— Нельзя сравнивать, — сразу же ответил ей Касьянов. — Это все равно что угадать, кто сильнее: Илья Муромец или Василий Алексеев.

— Да-а? — Настойчивость Виолетты выдавала ее неподдельный интерес и даже волнение. — А с цирковыми лошадьми ваших, ипподромных, можно сравнивать?

— Можно, но это, я извиняюсь, будет не в пользу цирка.

— Вы уверены?

— На сто процентов.

— Как же это так? Саша, твой друг что-то путает.

— Да, да, Санек, ты тут не в курсе, — миролюбиво, но и безоговорочно объявил Милашевский. — Ты даже и представить себе не можешь, как трудно подготовить, например, классический конно-акробатический номер па-де-труа. Тут и от лошади, и от дрессировщика требуется…

— А ты откуда такой грамотный выискался? — сердито перебил Саня, но не стал ждать ответа, посчитав, видно, этот вопрос не таким уж и важным, возразил по существу дела: — Этого я себе не представляю, это точно, зато я знаю другое: наши заводы продают лошадей в цирк по тому же принципу, что и в спортобщество «Урожай», — тех, которые поплоше. Могу ответить почему: тех лошадей, которые не проявили таланта в главном своем жизненном призвании — в скачках, не жалко, беречь их незачем — пусть калечатся. Ведь цирк — это же задворки искусства, туда всякие неудачники подаются, вон Юрия Никулина не приняли в театральный… — Тут Саня прикусил язык, увидев, как изменился взгляд у Виолетты: глаза потемнели и расширились, почти круглыми стали.

— Ты, Санек, разошелся, как холодный самовар, ты осади немного, — протянул руку Саша, — ты ведь в этом деле серый, что конская попона. А ты, Вета, на него не серчай, он, в общем-то, парень смекалистый, все усваивает, если ему как следует растолковать.

— Да, да, я не прав, — заторопился Саня, — вернее, не совсем прав, не на сто процентов. Я вот сейчас вспомнил твоего Титаника, злющий жеребец был.

— Как же про него забудешь?

— Во, ведь классный конь, а в цирк его бы не взяли, потому что дурноезжий.

— Видишь, Санек, ты уж и поумнел. А тебе, Вета, я еще не говорил про этого Титаника. Он один раз на старте встал на оф. — Тут Милашевский повернулся к друзьям, пояснил: — На оф — это значит, по-цирковому, на дыбы. Да, встал на оф, а я его в это время шамбарьером, то есть хлыстом, «палкой», если по-нашему, по-жокейски сказать.

Касьянов с Наркисовым потрясенно переглянулись, и это сразу подметила Виолетта.

— В эти дни мы с Сашей много о цирке говорили, — сказала она таким тоном и с такой улыбочкой, словно бы виноватой себя чувствовала и прощения просила. — И почему бы тебе, Саша, в самом деле не пойти в цирк?

Этот вопрос Виолетты смутил не только Сашу. Наступила общая неловкость, и он ответил неожиданно для самого себя:

— Я, может, и впрямь в цирк пойду, в берейторы.

— То есть в штукмейстеры? — с улыбочкой спросил Касьянов, полагая, что Саша не иначе как шутит, и был удивлен, заметив, что его слова рассердили Виолетту. Глаза у нее опять расширились и потемнели, она стала говорить строго и назидательно:

— В этом слове нет ничего унизительного. Штукмейстер — значит, по-цирковому, еще и конный штукарь, искусник, кунсберейтор, шталмейстер, мастер верховой езды… А названий так много потому, что цирк самое древнее искусство, его любят все народы, вот почему тут всякие старинные слова и переводы, но разве же это плохо? То-то же что нет. Саша, конечно, грубовато и обидно для вас сказал, — ну, это, про серую попону, однако и ваши задворки — такое слово, от которого у нас может быть навек ссора, вы же знаете, кто я?

— Да, да, да, от такого слова не только ссора, от него люди могут к ножу перейти, — суровым голосом поддержал Нарс. Саше хотелось крикнуть, что никакой он не штукмейстер, а жокей поталантливее Наркисова и Касьянова, хотя им обоим везет, а ему почему-то нет, но что он еще докажет, кто есть кто. Однако не только крикнуть, и шепотом не смог бы произнести этого Саша, потому что отравленное словцо «штукмейстер» вошло в его душу беспощадным приговором, дохнуло холодом обреченности, он ощутил вдруг снова недавно пережитую боль: это была уж боль не физическая, но оттого не менее непереносимая. Ему захотелось закричать или заплакать, но боязнь обнаружить свою слабость и потерять расположение Виолетты была столь сильной и всеопределяющей, что он сумел даже обозначить на лице подобие улыбки.