Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Конечно, Анилин ни сахаром, ни морковью не побрезговал. Добряк, угостив сладостями, еще и ладонью очень сильно и широко, умело огладил, а это уж самая большая радость в лошадиной жизни. Сердце у Анилина отмякло.

— А это ты знаешь что? Это никакие не «ведьмы», это резак да полевой синеголовник, чуешь? — Человек поднял с земли сухие растения, подкинул вверх, и Анилин увидел, как смешно и беспомощно закувыркались они в воздухе. — Ну, чеши домой, а я посмотрю, как ты бегать умеешь.

Удивительно, но Анилин понимал все, что говорил этот человек, и последние слова понял. Заржал долго и заливисто, сердце его застучало весело, гулко. Он словно бы заново ощутил счастье раздолья и здоровья, а может — впервые смутно почувствовал, что впереди его ждут большие и неизведанные еще радости. Раздувая ноздри и глубоко вдыхая терпко-горьковатые запахи степных трав, он еще раз торжествующе заржал, одним скоком сиганул на мягкий, недавно паханный толок. Попружинил на зыбкой земле, словно бы к старту приноравливаясь, запнулся, но тут же капризно взлягнул и, шалея от собственной удали, помчался вдоль поскотных заборов лётом, без натуги, словно бы на одном лишь желании — только серая метель за копытами взвихрилась.

В тот же день новый знакомый пришел в конюшню на вечернюю раздачу кормов. Остановил в коридоре Филиппа.

— Здорово, любитель лошадей!

— Мы, чать, все тут любители, — не понял конюх.

— А ты от рождения, поскольку зовут тебя Филиппом.

— Ну и чего?

— А того, что по-гречески «иппос» значит «конь», отсюда «ипподром» — место для лошадей, «гиппопотам» — речной конь, а ты — и есть самый что ни на есть заядлый любитель-лошадник.

— Эка ты!.. Когда так, с тебя пол-литра.

— Одной, значит, тебе мало?

— Как так? — сразу присутулился Филипп.

— Или у тебя день рождения нынче?

— Нет, ты чё?

— А так, что ты, видать, правда, заядлый любитель, только не лошадей, а этого дела…

— Ни росинки на язык не капнуло! — таращил глаза Филипп, изо всей мочи изображая из себя святого постника.

— А ну дыхни!

— Вот еще, делать мне нечего больше!.. И что ты за ревизор?

— Ревизор — не ревизор — верно, но чтобы ты мне вот этого жеребенка всегда в большом порядке содержал. А повторять я не люблю.

И ушел, как не было его.

— Чей-то он раскомандовался? — заметелился после времени Филипп.

Федя, работая конюхом, мечтал стать жокеем и уж видел себя знаменитым мастером, а только что ушедший из конюшни человек был для него подлинным кумиром. И он строго урезонил напарника:

— Это самый великий в нашей стране ездок из всех когда-либо вдевавших ногу в стремя!

Филипп поковырял в зубах сухим стебельком клевера, вяло согласился:

— Оно, конечно, Насибов… Он, баил кто-то, недавно в Америке шибко сильно с Гарнира сверзился…

— Не он «сверзился», а перед ним французские лошади споткнулись, Гарнир наскочил на них — тут ведь одно мгновение! Николай упал, разбил лицо, а пока вставал, все лошади ушли больше чем на двести метров. Он снова прыгнул в седло, догнал и был все же шестым.

— Эт-то да… Только чего он узырил в этом колченогом хмыренке?

Федя на этот вопрос не умел ответить с определенностью, но, чтобы не промолчать, сказал:

— У Николая Насибова чутье на лошадей.

С этого дня Анилину жить стало лучше, стало веселей. На завтрак и ужин приносил ему конюх, кроме всего прочего, овсяную кашу, в которую добавлял несколько сырых яиц, а к десерту непременно морковку или подслащенную патокой водичку. Наливал иногда молока, но Анилин брезгливо фыркал и отворачивался — помнил вкус пряного, душистого маминого, и это, коровье, казалось ненастоящим и даже, подозревал он, приванивало то ли керосином, то ли карболкой — совершенно негодное, словом, для питья.

Его неожиданный покровитель время от времени заглядывал на конюшню и каждый раз был чем-нибудь недоволен, каждый раз ругался — ну ни единого случая, чтобы он не отчитал Филиппа: то морковь крупно порезал, то мало подстилки положил, то из кормушки труху не выгреб, прежде чем сено задавать, — тысячу причин выискивал. Филипп боялся Насибова больше, чем всего заводского начальства, вместе взятого, и, когда встречал его где-нибудь на территории, начинал безо всякой подготовки клясться:

— У меня в конюшне порядок, как в церкви.

Скоро стали Анилина называть стригунком: означало это, что ему исполнился год и ему впервые постригли гриву.

Он держался в компании таких же, как сам, сорванцов, которые насмешливо и презрительно посматривали на жеребят-молочников, веселились и потешались, когда сосунки боязливо ковыляли возле своих мамаш и, чуть отстав от них, начинали панически ржать. Матери подходили к плаксам, успокаивали, а стригуны взирали с укоризной и в неподдельном изумлении, словно бы желая сказать: «Вот мы никогда такими недотепами не были, ни-ког-да!»

Наступило второе лето. Анилин и его однокашники — Графолог, Мурманск, Реферат, Эквадор — начали вести себя совсем уж степенно, совсем как большие, — не взвизгивали, не метались без толку, а очень серьезно и вдумчиво щипали траву, глубокомысленно чесали задними копытами у себя за ухом и сокрушались лишь тем, что у них вместо шикарных хвостов по-прежнему торчали сзади легкомысленные венчики.

Они очень искусно выдавали себя за матерых, искушенных и даже несколько утомленных жизнью коней, но когда мимо проходили их знаменитые соконюшенники, звезды лошадиного мира, сразу становилось очевидным, что они только играют во взрослых: они поднимали головы, завороженно впивались глазами в находившихся в отличной форме, готовых к поездке на ипподромы скакунов. О-о, кто бы знал, как страстно мечтали они стать такими, а мечтая, угадывали впереди жизнь счастливую и необыкновенную, и их молодые красивые тела вздрагивали от нетерпения и ожидания.

Осенью счастливчики вернулись из дальних странствий домой. Словно царскую корону нес на голове — так важно держался, выходя из специального автобуса, трехлетний рыжий красавец Айвори Тауэр. Это был крэк, как называют лучшую лошадь страны: он выиграл все призы в Москве, потом ездил за границу, оставил в десяти корпусах сзади себя знаменитого шведского скакуна Слябинга.

Скакал на Айвори Тауэре Николай Насибов, и он один не был полностью доволен им: в знатном иностранце Айвори Тауэре (по-английски это значит «Башня из слоновой кости»), которого ребенком купили в Ирландии, но который вырос как скакун в «Восходе», он угадывал обыкновенного фляйера — скакуна на короткие дистанции, а истинный крэк должен иметь не только резвость, но и силу. Тысячи разных лошадей прошли под ним, сотни — скакунов высокого класса, десятки — класса международного, но не было той, о которой он мечтал всю жизнь, которая снилась ему, надежда на встречу с которой жила многие годы. И он очень верил в эту встречу.