Василий Юровских - Три жизни

Всякий раз, когда жена Наталья отсылала Григория за бабкой Фролихой и когда в ограде появлялась дородная и добродушная «докторша» — она одна на три деревни по-науке принимала роды, выправляла грыжу, вывихи, лечила переломы и «нутряные болезни», — он молчком уходил в малуху. Не для жилья срубил Плешков избенку-одностопок: места хватало всей большой семье в пятистенке. Здесь Григорий по заказам жителей округи вязал рамы, резал кружевные наличники и украшения на карнизы, рамы, посуду, гнул дуги и ладил даже плетеные стулья.

Нет, не брал он тогда в руки инструмент. Садился на широкий отполированный чурбан возле верстака и свертывал цигарку за цигаркой. Из дома доносился резкий вопль жены, потом наступала тревожная тишина, пока не возникала на крылечке «докторша». Она ласково вызывала Григория из малухи:

— Эй, Гриша, выдь-ко! С прибылью тебя, с невестушкой! Слава богу, жива-здорова твоя хозяюшка! А девчушка баская, живучая, загляденье!

Григорий шалел от радости и суетился: чем да как отблагодарить Фролиху? Но бабка отмахивалась:

— Брось-ко шариться, Гриня, что надо, сама попрошу. Человек чай родился, не теленок! Ох и зятевьев-то сколь будет у вас, не на одно застолье!

Плешков после третьего ребенка — сына Федьши — надеялся дождаться еще парня, однако рожались девки за девкой, и он свыкся с мыслью, что и девятые роды добавят к ораве детишек снова дочь. Другие мужики корили своих баб за девок, обижались в ответ на насмешки односельчан, но Григорий только с улыбкой отвечал:

— Да что спрашивать? Девка опять! Для ваших же парней и стараемся! На кашу приходите!

Над Григорием не подсмехались: вылезешь с языком, а как, с какими глазами пойдешь на поклон к мастеру? Да и не забавы ради столярничает Плешков: надел-то всего на двоих мужиков в хозяйстве, а кормить-одевать чем-то надо. Ну и добро, что на дочерей везет Григорию, иначе бы и за ремесло не взялся. Стояли бы избы годами без украшенных дивной резьбой наличников, как комолые коровы. И посуду — чашки, ложки, поварешки и хлебницы — это не грабли и вилы, не каждый изладит, один Плешков может сотворить и красотой оживить дерево.

Иногда весной пахать, боронить да сеять пора, а кому-то позарез надо Григорьев поделок. Он в отказ, а мужики ему:

— Уважь, Петрович, мои робята управятся в срок на твоем поле, все честь по чести, на совесть!

И манит его земля, экое веселье по лесам и полям, да как не уступить просьбе? Приходится с утра до потемок колдовать инструментом. До того увлечется, Наталья к столу еле-еле дозовется.

Подрос Федька и ни шагу не отстает, отец в малуху — и он туда. И не глядеть парнишке охота: мастерить дозволенья просит, подносить что-то из инструментов, доску подать или стружки подмести — само собой. Но самое интересное Феде — постичь отцовское ремесло, рукодельничать так же искусно, как его тятя. Вроде бы и рано, а соседи в один голос:

— Послухмяный парень-то, душа у него лежит к твоему, Григорий, делу. Учи! Вон нашим парням только бы шаровками по шарику щелкать да в бабки играть, а твоего из малухи не вытуришь.

Как-то отлучился Плешков в город Ирбит, кой-какой инструмент обновить, красок купить, да и гостинцев семье привезти с ярмарки. Заторопился и оставил на верстаке, пожалуй, самое замысловатое украшение на карнизы юровского мужика по прозвищу Селин. Тот поставил на кирпичном фундаменте крестовый дом среднему сыну, железом покрыл — не чета избенкам в околотке. Наличники вырезал-выпилил ему Григорий, наметил на гладко выструганных сосновых досках узоры карнизные. Только бы мастерить, но пропусти ярмарку — потом за сотни верст в большой город ехать придется.

— Езжай, отец! Обождет Селин, а Насте вон без сарафана и выйти нельзя на вечеринку, — попросила Наталья.

Григорий посмотрел на старшую дочь и ахнул: из дерева красоту являл людям, а Настюху и не заметил, когда она успела в невесту вырасти, лицом пригожая, вылитая Наталья!

— И верно, мать, ослеп я в малухе! Девки друг дружку догоняют, в домотканой-то одежке стыдобушка за ворота показаться. Ладно, собирай подорожники! Мужики эвон целым обозом собрались завтра в дорогу.

Знаменитый Ирбит-город — не Далматово, туда не день-два, а неделя нужна, если не больше. Да и Федьша заикнулся:

— Тять, купи рисовальной бумаги и карандашей, а то все дерево и дерево.

С легкой душой уехал Плешков, хотя думы о заброшенном заказе нет-нет да и одолевали и смущали. Не привык он, как чеботарь Василий Кудряш, тянуть время отговорками. Раз взялся, не отрывайся от начатого, а то после долго жги табак и настраивай себя на дело.

Воротился Григорий веселый, будто бы Наталья родила ему второго сына. Все купил, всего навез и жене, и девкам, и Федьше. Покупки разбирать на лавке оставил, а сам в малуху. Переступил порог и… остолбенел. Досок не было, а вместо них на длинной широкой лавке аккуратно лежали карнизные узоры. И его и не его, с птахами и зверушками посередине. И до того чисто и живо — глаз не отвести!

— Чо, тятя, испортил я поделок, а? — робко, шепотом спросил за спиной сын.

Григорий обернулся и долго, как чужого, разглядывал Федьшу. Господи! Да не русоголовый парнишка стоял перед ним с затаившимся испугом в синих глазах, а взрослый парень, мастер стоял… Шершавой ладонью Плешков провел по лицу, растер нечаянную слезу по щеке и правой рукой притянул к себе сына:

— Сынок, Федьша, неужто ты сам и сотворил диво? Да когда, когда успел-то?! Как, как мне после тебя браться за инструмент?! — твердил Григорий, не переставая дивиться на рукоделье сына. — Не смогу я лучше и красивше твоего изладить, не смогу!

— Сможешь, тятя! Ты дохнешь — дерево оживает, а мне рисовать охота. Пособлять я тебе всегда буду! — сиял и радовался Федя.

— Мать, иди, иди сюда и девок гони! — кричал Григорий из малухи.

Наталья стояла на крыльце и не сказала, а как бы пропела:

— Эх, Гриша, да разве в секрете держал Федьша свою работу! Как уснет, мы с девками в малуху любоваться. Замену себе ты, отец, вырастил!

И впервые, сколько они жили с женой, Наталья поклонилась мужу.

— Ты что, мать, что делаешь? Ты мне сына родила, за одно это тебя на руках носить надо! — бросился к жене Григорий.

…Селин заехал под предлогом «попутно завернул», а не за изделием Плешкова: знал, что тот отлучался на ярмарку и где ему успеть исполнить мудреную резьбу. Плешков сказал жене, чтобы ставила самовар, а гостя повел сразу же в малуху. Селин недоверчиво двинулся за хозяином, а как очутился у лавки — зажал пятерней сивую бороду. Молчал, переводил взгляд то на Григория, то на невиданные узоры.

— Григорий, ты что себя не бережешь! Ослепнешь при лучине. Поди, ночи напролет старался.