Василий Юровских - Три жизни

— Эх! — оглядел окрестности Володя. — Разве эти годы вода? Ране, в войну и после нее, сине-сине разливалось. А птицы-то сколько! В копанях рыбу ловили, мужики сами углубляли копанцы. В Ильмень-озере белая рыба заходила, а с Заборного скатывалась — вода в нем черная, карась и тот черный…

— Ну, ну, не подмигивай, красношарый! — ласково проводил Володя в ящик «пирожкового» чебака. — Так вот, чем ловили мы, пацанье, рыбу-то? Леску плели сами, нитку-«десятку» вдвое, крючок из иголки, а какую дергали! Ниточные не держали — тогда из хвостов у жеребцов драли волос, у них волос крепче, чем у кобыл. Через стойло дотянемся до бригадирова жеребца и — пласть волос!

Бригадир-то, Иван Максимович, уж и гонял нас, и материл, а задевать боялся. Не потому, что отцов наших после войны или матерей боялся обидеть. Боялся он нас обидеть как работников. Тогда мы в десять-двенадцать лет вон что буровили, на все работы шли и управлялись. А нынче иные в двадцать лет все еще баловством развлекаются: одежа, транзисторы да магнитофоны им подавай, пластинки нерусские на уме. Что ни дурнее, на то и тянет их…

За клевом как-то незаметно время к обеду подошло, а по небу — не то рассвет, не то вечер. Оно и не скажешь, что мутное, скорее всего, как в войну наше стираное-перестираное ватное одеяло с верхом из голубых да зеленых лоскутков. И хотя степлело в полдни, солнце не выглядывало: укуталось в рыхлый мягкий морок, как и мы с головой забирались под одеяло на спасительных полатях, радостно попискивали в тепле — точно как сейчас вон синицы стайкой дружно перекликаются:

— Тяни, тяни, тяни!

— Шадринские вы? — попивая крепкий чай из Диминого термоса, переспрашивает Володя. — У нас к старику Осипу в войну ездил из Шадринска на охоту дедушка Абакумов — так вся деревня знала его, и любили всей деревней. С дробовиком восьмого калибра, ухнет из него — в любом конце слыхать. И обязательно кто-то скажет:

— Дедушко Абакумов стрелил!

Весной набьет уток — разноцветно от селезней. Попросишь посмотреть, а он отвяжет селезня красивого и подаст: «На-ко бери, маме отдай, пущай теребит!»

«Прячь-прячь» вдруг отчаянно завозился у себя в кустах, опрокинулся с ящика и сронил с головы старую ондатровую шапку. И тотчас же шлепнулся ему в лоб окунь-«бычище».

— Впору в каске рыбачить! — посочувствовал Дима, а Володя живо подхватил:

— Вот завели правило: раз на мотоцикле — будь в каске. А как, как по холоду в ней ездить, на рыбалку? Мне сегодня пришлось впотьмах ехать, иначе попадешь на инспектора, и штраф, а то и права заберет. Всякие водятся и в милиции-то. Был у нас Коростелев. Экая жердина! Напьется, по нужде легкой не может, всю борчатку опрудит. Допил, опрокинулся на мотоцикле и старика убил.

— Эй, эй, дядя Саша, не ходи середкой! — испуганно вскинулся Володя. Он успел вовремя остеречь того самого пожилого грузного товарища, о котором забыли мы все и даже словоохотливый Володя. Тот неприкаянно бродил среди рыбаков и время от времени зычно покрикивал:

— Глухо, как в танке!

К приглянувшейся ему поговорке, определявшей отсутствие клева, он смачно добавлял непечатные, многоярусные выражения. После окрика дядя Саша повернул к нам и посетовал на Володю:

— Привез вот меня, и болтаюсь я тут, а дома-то я был бы уже пьяный, бабушка моя мне бы давно склянку взяла.

Его никто не слушал, да он и не нуждался в чьем-то участии, дядя Саша беседовал вслух сам с собой.

Неожиданно дядя Саша сделал длинную паузу и прислушался, приоткрыл даже полный железных зубов рот. Из неближнего села Крутиха донеслась гармонь, и кто-то хрипло-надсадно выпел девичью, а не мужскую частушку:

— Гуляют мужики с гармонью, как в старые годы, токо пошто же без девок холостяжник-то? — уважительно вздохнул дядя Саша. И тут же, как бы ему в ответ, женский, еще по-молодому сочный и красивый лукаво выпел:

— Ишь ты! — восхитился дядя Саша. — А ну, ну чего он, ухажер-то, ей скажет, споет? Слабо, слабо, поди, мужику!

отразил женскую частушку все тот же надтреснутый голос, и дядя Саша закрякал, и выбил чечетку железными зубами. Однако на этом подслух гармони и частушечной шутливой перебранки закончился: на фасаде сельского дома культуры, — а где же еще! — проснулся репродуктор и покрыл все звуки истошным голосом эстрадной певицы.

— Фу, ведьма, доконала деревню! — сплюнул дядя Саша, отвернулся к рыбакам по соседству и ни с того ни с сего вспомнил:

— Я, когда зубы рвал, сам почти все — за каждый зуб выпил по бутылке. Только плоскогубцы в руке, а она, баушка моя: «Постой, я в магазин, тебе что-то принесу!» Она за порог, а я на балкон. Ага, копотит, и белая головка из сумки торчит. К двери рванул. Слышу, пыхтит, за дверью, а я на кухню — зеркало давно на холодильнике, плоскогубцы в руку и за зуб. Она ох да ах, што не дождался. Я, мол, чтобы в обморок не упала. Полосону во рту водкой, а остальное пью. Заразы чтоб не занести в рот.

Да… Один зуб электролитом прижег.

Уж что-что, а даже слово о зубах нигде, наверное, не обойдется без слушателей. Узколицый сутулый мужчина бросил к ногам удочку с дергающимся кивком и сопереживал рассказу «зубодера», хватаясь поочередно то за одну скулу, то за другую. А когда тот припечатал матерщиной свое повествование, не выдержал:

— Тебе хорошо, ты отчаянный! А у меня на фронте зубы полетели. И что за хреновина такая — не пойму. Как в наступление — так зуб начинает меня корежить. Разумеется, терплю. За трусость там раз-два, и… Ну и подумал: если немец прибьет, какая мне разница — болит зуб или не болит? Если цел останусь — выдеру. И вот хреновина: бой окончился — не болит зуб, то есть не определишь, который мне злости добавлял.

Однако перед новым наступлением все точно так же. Сколько бы я маялся, кто знает. В Польше дело было, ее освобождали. Приехал к нам генерал награды вручать. Построили нас, и заныли мои зубы. Дошла очередь до меня, а причиталось мне два ордена — Славы и Отечественной войны первая степень. Генерал объявил о наградах, и такой это весь счастливый, будто не мне, а ему ордена вручают. Видно, сказали ему заранее, что я ветеран дивизии. Как начинал войну под его командованием, так по сей день жив. Он уже армией командует, а я все в строю.

И мне полагалось бы именинником глядеться, а тут всего корежит, свету белого невзвидел, слезы застлали глаза. Генерал: «Что да почему такой вид, сержант Мурзин?» А я: «Зубы, зубы, товарищ командующий, болят». «И давно?» — спрашивает. «Еще со Сталинграда, перед каждым наступлением…» Генерал все понял: вручил ордена, и мигом я к доктору попал. Веришь, ли, что ни зуб — дупло по кулаку, ну прямо свободно кулак лезет!