В. Васильев - Два года в тундре

На пути встретилась узкая речка с крутыми берегами. Собаки и нарта с разгона понеслись вниз и вылетели на противоположный берег. Справа виднелись неправильной формы чумы из оленьих шкур. Кругом ходили олени, бросившиеся в горы при виде собак, быстро приближавшихся к ярангам. Вскоре показались и люди, пристально всматривавшиеся в незнакомых путешественников. Все три упряжки почти одновременно остановились у яранги.

— Этти (буквально — приехал, пришел, употребляется чукчами вместо приветствия при встречах)! — дружно приветствовали путников женщины и подростки.

— Иии (знак согласия, ответ на приветствие), — отвечал Фома.

Мужчин нигде не было видно. Обычай требовал, чтобы приезжие зашли в ярангу хозяина лагеря, выделявшуюся своими большими размерами. У входа встретили мужчины; поздоровались. Фома, не входя внутрь, о чем-то долго с ними разговаривал.

— В чем дело?

— Да вот, говорят, хозяин болен. Остановимся у него или как? — отвечал переводчик.

— Если можно, остановимся, конечно, куда же поедешь?

Фома опять что-то сказал мужчинам и вошел в ярангу.

В ней, прямо против входа, горел небольшой костер, позади которого стоял меховой полог. Край его был приподнят, и в полумраке виднелся лежащий на шкурах человек. Он оказался знакомым по ярмарке.

— Здорово! — приветствовал он вошедших.

— Здравствуй, Колинкэу.

Присели на длинные кожаные мешки у полога. Хозяйка суетилась у костра, над которым на длинном деревянном крюке висел чайник. Дым от костра выходил в отверстие вверху яранги.

Кругом сели мужчины; у входа на корточках разместились женщины. Справа и слева от входа в ярангу стояли грузовые нарты, между которыми лежала несложная хозяйственная утварь, состоявшая из котлов, чайников, закоптелого ведра и деревянного блюда, похожего на маленькое неглубокое корытце. Тут же стоял винчестер и лежал топор.

Колинкэу был оленным чукчей, имевшим стадо свыше 2000 голов, но его домашнее хозяйство было чрезвычайно убого. Хозяйка достала небольшой деревянный ящичек. В нем оказались блюдца, завернутые в тряпочку. Она поставила их на кусок фанеры и налила чай, после чего достала из саней куски мяса, положила на корытце и все это подвинула к гостям.

Законы гостеприимства на Севере везде были одинаковы, и путника прежде всего нужно было хорошо накормить и напоить. Фома достал галеты и несколько кусков сахара и передал их хозяйке. Рядом с мясом он насыпал на блюдце горку соли.

— Давай чаевать! — сказал он.

Как только чай был выпит, блюдца поставили обратно на фанеру, и хозяйка тотчас же их снова наполнила.

В большом котле над костром варилось мясо. Женщины помогали хозяйке ухаживать за гостями. Фома разговаривал с чукчами. Скоро один чайник сменил другой. Крепкий коричневый чай сейчас же наливали на блюдца, едва они только освобождались. Молодой чукча набил табаком трубку с длинным толстым мундштуком. Одна из женщин проворно достала из костра уголек и быстро раскурила трубку. Чукча затянулся и передал трубку Меньшикову. Тот взял и, не зная, что с ней делать, держал ее в руке.

— Чего не куришь? — спросил Фома.

— Да я не курю трубки. На ты, кури!

Фома затянулся и передал трубку обратно хозяину. Видно, что Фома объяснил хозяину, что Меньшиков не привык к трубке, так как чукча закивал головой и, достав папиросы, угостил присутствующих. Курили все, старые и молодые, и даже ребенок, не старше четырех лет, оторвавшись от груди матери, тоже потянулся к папиросе.

Входили новые люди.

Молодела, уступая место старикам, садилась у входа из полога в ярангу.

Холодное мясо было съедено, и оставшееся из-под него блюдо хозяйка отложила в сторону, где хранилась вся утварь. Шнырявшие по яранге две собаки быстро «вымыли» эту посуду. Когда сварилось в котле мясо, его положили на это же самое блюдо и подали гостям. Захватив мясо зубами, люди по очереди острым ножом отрезали кусок у самого рта. Делалось это быстро и ловко. Нож так и мелькал, и казалось, что острое лезвие вот-вот отхватит губу или нос. Не менее ловко орудовали и камчадалы Ермил и Фома.

Дело шло уже к вечеру, и надо было кормить собак, о чем Меньшиков напомнил Фоме. Начали договариваться с хозяином о продаже оленей на корм собакам. Фома принес товары: табак, чай, посуду и камлеи. Договорившись, хозяйка вышла из яранги и что-то сказала молодому парню, который немедленно направился к оленям.

Около табуна послышались резкие крики, и олени побежали к яранге. Один из них был заарканен чаатом. Старый чукча остороншо подошел к упиравшемуся оленю и резким движением руки ткнул его ножом под лопатку. Олень пошатнулся и без звука рухнул на снег. Опытная рука оленевода без промаха всадила нож в самое сердце.

Так было убито еще два оленя. Наиболее упитанный предназначался на еду людям, остальные — на корм собакам.

Две женщины принялись за разделку туш. Они ловко орудовали одним ножом, без топора, и не прошло и получаса, как отдельные куски свежего мяса остывали на снегу Кровь была собрана в желудок и оставлена на морозе.

У Колинкэу было две жены. Первая сидела в пологе, угощала гостей и распоряжалась по хозяйству, а вторая играла роль батрачки, выполняя всю черную работу. В широких меховых комбинезонах — «ханбох» — их неповоротливые фигуры работали с завидной проворностью. Несмотря на мороз, женщины освободили от одежды правые руки, обнажив плечи, грудь и спину.

После разделки первая жена подошла к убитым оленям и ловко вырезала у голов глаза и языки, после чего направилась к гостям и, протягивая на ладони глаза, что-то говорила. Фома перевел, что она угощала гостей лакомым куском.

— Скажи ей, что мы благодарим, но не хотим, так как уже сыты.

— Ковда? Мольче! Отказываешься? — возразил Фома. — Это ведь очень вкусно!

— Ну и ешь, если хочется, а мы не будем, — отвечал Легостаев.

Ермил тоже отказался. Без дальнейших рассуждений Фома взял глаза и, надкусив, выпил один за другим.

— Тьфу! — не выдержал Легостаев и, отвернувшись, пошел к собакам.

Тем временем был освежеван третий олень. К нему подошел молодой парень, пастух, сел на снег и стал грызть зубами шкуру.

— Ермил, что он делает?

— Да панкыргыльгин ест!

— Чего? — не понял Меньшиков.

— Панкыргыльгин!

Меньшиков всмотрелся внимательно. Но всей шкуре по хребту были рассыпаны какие-то бугорки, оказавшиеся личинками от оводов. Пастух надавливал их зубами, и белые короткие толстые черви, точно личинки майского жука, выскакивали из своего гнезда, после чего пастух с аппетитом их съедал.

Солнце село. Надо было готовиться ко сну. Собаки были посажены на цепь, чтобы не могли вылезти из алыка и броситься в табун. Спать пошли в ярангу.