Виталий Гладкий - Жестокая охота

В общежитии галдеж — усмиряли пьяного Зайчонка, нескладного угловатого парня с опухшим лицом и глазами-щелками. Его машина стояла на ремонте, а он с утра пораньше сумел где-то раздобыть водки и пива.

— Попишу! — кричал Зайчонок, размахивая вилкой. — Два удара, восемь дырок! Кто смелый — подходи!

— Уймись, дура… — увещевал его белобрысый прыщеватый Котельников; он тоже был в подпитии.

Котельникова за пьянку перевели на три месяца в слесаря, но в мастерской он появлялся в основном перед авансом и получкой.

Вокруг них топтались в нерешительности еще четверо водителей — дежурная по общежитию попросила их успокоить разбушевавшегося Зайчонка.

— Шел бы ты спать, вояка… — мимоходом бросил усталый Любченко — машину разгружали долго, и уже свернуло на вторую половину дня.

— Эт-то кто там такой шустрый? Мне указывать? — обернулся к нему Зайчонок. — А, Гришаня! Гля, Котел, — осклабился он Котельникову, — наш тихоня голос подал. Дать ему в морду?

— Низзя. Он передовик. — Котельников достал из кармана начатую бутылку пива. — На, Гриш, пей…

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Любченко, — не хочу. И в рейс мне завтра.

— Котел, он нас не уважает. Ну разреши я ему фасад начищу, — Зайчонок протянул раскрытую пятерню к лицу Григория.

Любченко не спеша отстранился и спокойно сказал;

— Не шуми, люди отдыхают. И мне пора… — Он повернулся с намерением уйти.

— Нет, постой! — схватил его за плечо Зайчонок. — Котел, дай ему пузырь. Пей, я угощаю!

— Уймись, недоразвитый, — перед Зайчонком выросла внушительная фигура Рагозина. — Дай… — Он забрал у буяна вилку, взял его за шиворот и потащил по коридору. — Еще раз услышу твой поганый голос — успокою надолго.

— Вить, да я что, я ничего… — блеял сникший Зайчонок.

— Пошел… — наподдал ему коленом под зад Рагозин и втолкнул в комнату. — И ты, Котел, скройся с глаз. Топай но холодочку, пока я добрый.

— Слушаюсь, гражданин начальник! — куражливо приложил ладонь к виску Котельников и поторопился вслед Зайчонку.

— Ты обедал? — спросил Рагозин у Григория.

— Не успел.

— Поешь, я приготовил. Там тебе письмо…

Стараниями Рагозина комната, где они жили, имела вполне приличный вид: ковер па полу, накрахмаленные белоснежные занавески, новые деревянные кровати, телевизор, магнитофон, несколько гравюр на стенах, холодильник; на столе ваза цветного стекла с ветками стланника, две полки с книгами.

Письмо лежало на прикроватной тумбочке, Любченко дрожащими от нетерпения руками вскрыл его, стал читать. Рагозин краем глаза наблюдал за Григорием.

— Ты чего? — встревоженно спросил он побледневшего друга.

— Вот и все, Витаха… — тихо сказал Григорий.

— От нее?

— Да…

— Говорил я тебе — выбрось из головы! Не ты ей был нужен — твои деньги.

— Перестань! Не смей так… о ней…

— Ладно, молчу… — Рагозин порезал колбасу, достал из холодильника кусок говядины, поставил на стол сковородку с горячей яичницей, открыл банку вишневого компота. — Садись, ешь.

— Что-то не хочется…

— Может, сто граммов для аппетиту?

— Нет. Завтра еду.

— Ты что, чокнулся?! — возмутился Рагозин. — Тебя уже ноги не держат. Прыг-Скок уговорил?

— Надо, Вить…

— Кому надо? Прыгунову? Чтобы он премию за квартал отхватил?

— При чем здесь Прыгунов? — Любченко спрятал письмо в тумбочку. — На приисках люди мерзнут, некому уголь подвезти. Все наши исправные машины в разгоне. Из тех, что стоят в боксах, только моя и Андрея Палыча на ходу. Больше некому, Вить.

— Гришань, давай я вместо тебя промотнусь? С моей развалюхой дело длинное, на приколе недели две простою. Давай, а?

Григорий отрицательно мотнул головой, сел к столу и принялся нехотя жевать яичницу. Рагозин посмотрел на него с осуждением, но смолчал; раздевшись, он лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене.

Белый прямоугольник замерзшего окна потемнел, словно его подкрасили синькой — близился вечер.

Снег возле шахты был густо присыпан угольной пылыо. Над погрузочной площадкой клубилось серое облако, сквозь которое сеялись редкие снежинки. Попадая на ветровое стекло, они таяли и стекали вниз грязными каплями. Дальние сопки светились в лучах восходящего солнца неяркой желтоватой белизной, а в долине, где скучились шахтные постройки, все еще стояли туманные сумерки. Дым из высоченной трубы котельной, свиваясь веревочными прядями, просверлил отверстие в заполонившей долину до краев рыже-серой пелене и атомным грибом висел в тусклой небесной голубизне.

Любченко, прислушиваясь, как рабочие поминают все святцы — затвор раздаточного бункера обледенел, его заклинило, и теперь они орудовали ломами и кувалдами, пытаясь открыть люк, — с тревогой посматривал на небо. С запада наползала туча, толстая и ленивая; она повесила над перевалом снежный занавес, куски рваной бахромы которого, подхваченные низовым ветром, уже долетали в долину.

Это был второй рейс Григория. “Вертушки”, так прозвали водители ходки на короткие дистанции, не пользовались у трассовиков особой благосклонностью: забот много, дороги скверные, и значит, перерасход горючего обеспечен, а зарплата оставляла желать лучшего — попробуй выжми плановые тонно-километры, если временами машина ползла, как улитка. Обычно на “вертушку” выписывали путевой лист водителям, кто уже выработал свой минимум по зарплате. И конечно же, многие отбрыкивались от “вертушек”, как могли.

Но иное волновало сейчас Григория. Ему предстояла дорога как раз через тот перевал, где, судя по всему, запуржило.

“Нужно дозаправиться… — подумал он, мельком посмотрев на приборы. — Запас не помешает…” В кузове громыхнуло — наконец посыпался уголь…

На заправке, как всегда, столпотворение— рев моторов, перебранка, соленые шуточки.

— Гришаня, салют! — черномазый смешливый водитель, которого кликали Лубок, обнял Григория за плечи и доверительно полушепотом попросил: — Слышь, брат, выручи — захвати пассажира,

— Куда ему?

— А это без разницы. Он тебе сам расскажет… что почем и куда, — заржал Лубок. — Договорились? Лады. Ты уже заправился? Подожди чуток…

Любченко вырулил на проезжую часть дороги и стал терпеливо ждать сумасбродного Лубка. Небо по-прежнему хмурилось, но, судя по всему, непогода обходила заправку стороной.

— А вот и мы! — Лубок открыл дверку и помог забраться на сиденье женщине в потертой цигейковой шубе. — Не обижай ребенка, Гришаня, — хохотнул довольно и помахал рукой: — Всех благи попутного ветра!

Григорий плавно выжал сцепление, “КамАЗ” зарычал и покатил по дороге, набирая скорость.

— Вам куда нужно? — спросил Любченко, покосившись на свою пассажирку.

С виду она была не первой молодости, лет тридцати; лицо симпатичное, с правильными чертами, но под глазами затаились тени, а морщины уже не мог скрыть даже толстый слой грима.