Леонид Фомин - Парма

Кто это? Теленок не теленок, собака не собака. Вроде и теленка поменьше, и собаки побольше. Шерсть изжелта-рыжая, ножки тонюсенькие. Склонился ниже, убрал от глаз мешавшую ветку — и узнал: косуля! Не подозревая опасности, она шла прямо на меня.

«Вот бы подошла ближе, вот бы рассмотреть лучше», — замечтал я и вытянулся в струнку. И косуля будто поняла, чего я от нее хочу, шла и шла вперед, все приближалась ко мне.

Вскоре я увидел не только ее всю, но и услышал осторожный хруст стебельков под ее копытцами. А затем и самые копытца разглядел, когда она, делая новый шаг, красиво поднимала и как бы задерживала на весу согнутую ногу. Копытца черные, блестящие, к носку заостренные — ну туфельки, да и только!

Плавно ступая, прислушиваясь к каждому своему шагу, косуля подходила все ближе и ближе. Теперь я видел не только копытца, но и различал, как поднимаются от вздохов подтянутые бока, как подергивается усатая мордочка, и даже слышал вздохи — спокойно-глубокие, чуть-чуть сопящие.

Когда между нами осталось расстояние в пять шагов, косуля остановилась. Выгнув шею и вытянув трепетно вздрагивающие тонкие губы, сорвала с макушки высокой саранки узревшее сочное соцветие, быстро двигая нижней челюстью вправо-влево, разжевала его и дважды глотнула. Я видел, как катились по горлу комочки этих «глотков».

Так стояли мы несколько минут. От напряжения у меня начало сводить судорогой ноги, и я даже не заметил, как переступил. И этого оказалось достаточно, чтобы выдать себя. Косуля вздрогнула, враз устремила на меня, будто выстрелила, взор, слух, обоняние. Она стояла рядом, и два черных, широко раскрытых глаза пронизывали меня насквозь, влажные ноздри шумно втягивали воздух. Глаза были полны и ужаса, и растерянности. Она напряглась, как натянутая тетива, малейшее движение — и гибкое тело прянет, подобно стреле, исчезнет среди берез. Но я не шевелился, и косуля стояла.

«Чего напыжилась? Иди куда хочешь», — мысленно сказал я косуле. Но теперь, кажется, и этот мой мысленный голос она услышала. Под ней словно что-то взорвалось — такая невероятная силища взметнула ее и отбросила далеко в сторону. И до чего же красива была в этом прыжке-полете! Рога — на спине, шея — саблей, задние ноги прижаты к животу, а передние стремительно вытянуты.

«Приземлилась» она за березами, уже скрытая от глаз, да еще и еще раз прыганула! Только и слышно было, как стучат копыта по земле: «тук! тук! тук!» В несколько секунд ускакала на безопасное расстояние и тогда начала гневно топать по камням да хрипло взлаивать — пугать меня вздумала.

— Не топай, не больно-то я тебя испугался, — сказал я и пошел своей дорогой.

Я стрелял на болоте бекасов, а потом, порядочно умотавшись, вышел на луга отдохнуть и обсушиться. Со мной была легавая, хорошо натасканная собака Тайга. Мы лежали на траве. Тайга с облипшей шерстью смотрела коричневыми глазами туда, откуда мы недавно вышли.

Она тоже умаялась, но, видать по всему, не утолила своей страсти и готова была хоть сейчас же ринуться обратно в пахучие зыбуны.

Собака смотрит на болото, я — на собаку. Смотрю и потихоньку радуюсь: какая все же работящая, какая умная! Не каждому удается выкормить такого помощника да так поставить его. И статью вроде удалась: шелковистая, подтянутая. Охотники и всякие другие знатоки называют такую правильную собачью выправку по-мудреному — экстерьером. Словом, Тайга моя без изъянов, все в ней есть, что полагается ирландскому сеттеру.

Раздумывая, я машинально посмотрел туда, куда повернула голову собака. С косогора от деревни в нашу сторону бежали ребята. По пестрой рубахе я еще издали узнал Мишку, веснушчатого мальчугана, с отцом которого мы как-то удили на Чусовой язей. Мишка подбежал первым и, забыв поздороваться, сказал, шумно переводя дух:

— Там… папка сено мечет… велел… это… к чаю…

Подоспели остальные. Я не раз останавливался в деревне, поэтому особого стеснения никто не чувствовал. Ребята восхищались ружьем, хором хвалили собаку, о чем-то оживленно спорили. Постепенно я понял, что спорят они о силе и смелости Тайги, противопоставляя ей какого-то Данилу.

— Думаешь, не перебьет?! — задиристо кричал Мишка прямо в лицо вихрастому лопоухому Гошке и щурил на него синие с черными крапинками глаза.

— Почем я знаю, — неопределенно отвечал Гошка. — Вот подерутся, тогда узнаем…

— Конечно, перебьет! — смело выступил вперед худой, с босыми цыпушечными ногами парнишка, которого почему-то все называли Голубем. Для убедительности Голубь показывал на раскрытую пасть собаки: — Зубища-то — во!

— Не перебьет! — возразил мальчик в засаленной куртке, с гаечным ключом, торчащим из кармана. — Если Данила разозлится — все удерут! Вон какая у него шея-то долгая!

— Удеру-ут… — передразнил Мишка. Сам ты первый удерешь! Не говорил бы за других. Иди давай к своему мотору, отвинчивай гайки.

Я отжал портянки, натянул сапоги, и мы пошли к деревне. И дорогой ребята спорили, и поскольку единого мнения не было, спрашивали меня:

— А правда, кто сильнее, Данила или Тайга?

— Ну, конечно Данила, — охотно отвечал я, имея в виду бывалого деревенского пса.

Споры неожиданно утихли, когда мы вышли на крайнюю улицу. В непонятном, враз наступившем молчании мальчишки прошли еще немного со мной, а потом незаметно, по одному стали отсеиваться и шнырять кто куда — в проулок, в дыру в заборе, за баню. А Голубь забрался даже на тополь.

Вскоре со мной остался один Мишка. Да и он присмирел, прижался к моей ноге, ухватился за патронташ.

— Куда это они?

— А вон, Данила идет… — произнес Мишка, и голос его дрогнул.

— Где? — не понял я.

— Во-он, — указал Мишка вдоль улицы.

Ничего особенного на улице я не увидел. Впереди спокойно трусила Тайга, какая-то женщина в бордовом платье доставала из колодца воду, да три гуся важно шествовали навстречу нам.

— Где Данила?

— У-ух! — досадливо выдохнул Мишка и по примеру друзей стрельнул в ближайшую ограду. Уже за воротами я услышал его голос, полный затаенного страха: — Ой, и начнется сейчас!

Между тем здоровый толстый гусак с морковно-красными лапами и черным набалдашником на хищно раскрытом клюве опередил сопровождавших его гусих, змееподобно вытянул шею, протяжно, с клекотом прошипел и лютым тигром бросился на Тайгу. В один миг он настиг ее и так долбанул, что та, неистово взвыв, волчком завертелась на месте. Гусак еще и еще раз долбанул и, окончательно повергнув бедную собаку в смятение, не давая опомниться, принялся осыпать ее мелкими, частыми, как пулеметная очередь, ударами. При этом он хлопал крыльями и притопывал лапами, и даже самые лапы пускал в ход — царапал и бил ими собаку. На месте боя зловеще заклубилась пыль, и из этой пыли на всю деревню летел дикий вой избиваемой насмерть собаки. В суматохе я заметил, как, бросив ведра, забежала в калитку женщина, как в спешке прихлопнула подол платья и, разорвав его, скрылась в сенях дома.